Гай Фабриций – наиболее известная личность среди римлян в период войны с Пирром. Римляне в своих рассказах противопоставляли его, как представителя всех римских добродетелей той эпохи, первому чужеземному царю, с которым они мерялись силами, даровитейшему представителю тогдашнего греческого мира. Фабриций был по происхождению герник, вероятно, из города Алатрия, который в 306 году, при восстании герников, остался верен римлянам вместе с другими двумя городами и поэтому сохранил все гражданские права, тогда как остальным герникам было оставлено только пассивное право гражданства. Видимо, вскоре после этого он переселился в Рим, где, благодаря своим талантам, честности характера и заботам о благе и величии государства, сделался одним из наиболее выдающихся граждан и достиг высших государственных должностей. Однако, это не помешало ему остаться бедным и сохранить простоту и строгость нравов своей родины.

Уже до появления Пирра в Италии Фабриций играл в Риме важную роль. В 284 году луканы, тарентинцы и другие города и народы в Южной Италии подняли восстание, чтобы вместе с этрусками, умбрами и галлами уничтожить ненавистный им Рим. Тогда Рим, встревоженный этим движением, отправил Фабриция в качестве посланника к союзным городам для предостережения их от пагубных действий. Но союзники удержали Фабриция в плену с целью добиться возвращения своих заложников. Вскоре началась война. Каким образом Фабриций получил свободу неизвестно, но в 282 году он уже сражался в звании консула с самнитами, луканами и бреттийцами.

Многочисленное войско союзных народов осадило город Турии, примкнувший к Риму для спасения себя от нападений соседей. Фабриций выдвинулся туда. Когда римские солдаты увидели перед собой неприятельскую армию, значительно превосходившую их численностью, им стало страшно, и они не решились вступить в битву. И тут один юноша необыкновенного роста возвысил голос для возбуждения храбрости в войске, схватил лестницу, пробился сквозь ряды противника к укрепленному лагерю и взобрался на стену. Отсюда он стал энергично звать к себе римлян. С дикой яростью бросились они на оробевшего врага и положили на месте 20000 человек. 5000 человек, в том числе предводитель армии, Статилий, были взяты в плен.

На следующий день, при раздаче наград, мужественный великан-юноша, которому римляне были обязаны победой, не явился для получения своего венка из рук консула. Из этого обстоятельства заключили, что то был бог Марс, явившийся на помощь своему народу. Такое предположение подтверждалось еще и тем, что его шлем был украшен двумя султанами, как на статуях этого бога. Фабриций тут же приказал совершить благодарственное празднество в честь Марса. Город Турии был освобожден, и благодарные жители почтили консула статуей, которую они воздвигли в Риме. После этого главного подвига Фабриций одержал еще много побед над самнитами, бреттийцами и луканами, завоевал и разрушил многие города, разорил большое количество деревень и собрал такую богатую добычу, что оказалось возможным не только одарить войско самым щедрым образом и заплатить за граждан военную подать того года, но и внести в государственную кассу 400 талантов. Заслуги полководца были награждены блестящим триумфом.

В этом походе Фабриций прошел весь Бруций до самого Регия и для защиты последнего оставил там кампанский легион под начальством Деция Юбеллия. Этот легион скоро отпал от Рима, умертвил жителей Регия и целых десять лет занимался грабежами и разбоями. Город Турии в следующем году перешел в руки тарентинцев.

В битве при Гераклее Фабриций сражался в качестве легата. Нанесенное римлянам поражение не привело их в уныние. По словам Фабриция Пирр победил не римлян, а только полководца Левина. Зимой, последовавшей за походами 280 года, после непринятия римлянами предложения Кинея о мире, они отправили к Пирру посольство, добиваясь выдачи пленных. Для достойного представления римского имени перед греческим царем были избраны три почетнейших гражданина — Фабриций, спаситель Турий, Публий Корнелий Долабелл, победитель сенонов, и Квинт Эмилий Пап, покоритель войев. Пирр принял посланников с самыми высокими почестями. Чтобы защитить их от неприятностей и оскорблений, он выслал к ним на границу Тарентинской области телохранителей, а у ворот своей столицы встретил их сам со своими полководцами.

Надежда на мир еще не была потеряна эпирским царем, и поэтому он постарался радушным приемом расположить посланников в свою пользу и вызвать в них готовность содействовать заключению мирного договора. Чтобы доказать свое высокое уважение к римскому народу, он освободил всех пленных, не взяв никакого выкупа. По другим источникам, он позволил пленным отправиться в Рим на праздник Сатурналий и остаться там, если сенат согласится заключить с ним мир; в противном же случае они должны были вернуться обратно. Он мог предполагать, что отпущенные на таком условии пленники и их родственники употребят все старания в пользу мира. Однако усилия их оказались бесплодны. В назначенный день все они были отправлены обратно в плен, а сенат пригрозил смертной казнью любому, кто подумал бы остаться в Риме.

Рассказ об этом посольстве изобилует многими не слишком правдоподобными подробностями, построенными на изумительном величии души Фабриция. Судя по ним, Пирр, много слышавший о честности и полководческих талантах этого человека, оказывал ему исключительный почет и старался всевозможными отличиями приобрести в свою пользу его сильное влияние. Он предложил Фабрицию в подарок большую сумму золота, отнюдь не в вознаграждение, как он выразился, «какой нибудь темной услуги, но только как доказательство его приязни и уважения». Эта попытка подкупа не удалась, и Пирр задумал победить упорство стойкого римлянина страхом. Во время одной из бесед с Фабрицием он спрятал за занавесом самого большого из своих слонов и по данному царем знаку занавес отдернули. Чудовищное животное со страшным ревом протянуло свой хобот над головой римского полководца. Фабриций остался совершенно спокойным и с улыбкой сказал Пирру: «Как вчера не соблазнили меня твои деньги, так сегодня ничего не поделает со мной твой слон!»

Однажды за обедом Кинеас рассказывал о доктрине философа Эпикура и его приверженцев — эпикурейцев, которая учила, что наслаждение жизнью есть высочайшее благо. Поэтому они воздерживались от всякого занятия государственными делами, могущего помешать приятному препровождению времени. «Я бы желал, – сказал Фабриций, – чтобы Пирр и самниты держались этого учения, пока мы ведем с ними войну». Ум и характер Фабриция ценились эпирским царем так высоко, что он просил славного римлянина содействовать ему в заключении мира, а затем переехать к нему в Эпир в качестве его первого друга и полководца. Такое предложение показывает, насколько неверное понятие имел Пирр об образе мыслей истинного римского патриота. Фабриций отвечал, что ни царю, ни его окружению не придется по сердцу его откровенность, что свою бедность он ценит выше богатств и тревожных забот единодержавного повелителя.

Летом следующего 279 года Фабриций участвовал в качестве легата в битве при Аскулуме и был ранен. В 278 году его избрали консулом вместе с Эмилием Папом, который и в первое свое консульство имел его своим товарищем. Оба они выступили против Пирра. Как только эпирский царь услышал, с какими полководцами ему предстоит иметь дело, он прервал свои военные приготовления и стал собираться в Сицилию. Когда оба консула стояли лагерем недалеко от войска Пирра, Фабрицию принесли от одного из приближенных царя письмо, в котором писавший предлагал за приличное вознаграждение отравить своего государя. Оба консула с омерзением отнеслись к такому предложению и тотчас же уведомили об этой измене царя. «Мы извещаем тебя об этом, – писали они ему, – не для того, чтобы снискать твою благодарность, но с той целью, чтобы в случае твоей смерти избежать клеветы и не навлечь на нас обвинений, что мы почувствовали себя неспособными решить войну на открытом поле битвы и потому прибегли к низкому вероломству». Прочтя это письмо, Пирр воскликнул: «Клянусь, скорее солнце сойдет со своей дороги, чем Фабриций – с пути добродетели!» Вслед за тем он подверг автора письма заслуженному наказанию, а в вознаграждение благородства Фабриция безвозмездно отпустил всех римских пленных. Но римляне, чтобы не оставаться в долгу у неприятеля, освободили такое же количество пленных самнитов и тарентинцев и снова отвергли предложенный мир.

Воспользовавшись отъездом Пирра в Сицилию, римляне покорили покинутых им союзников в Южной Италии. Фабриций успешно воевал с самнитами, луканами, бреттийцами и тарентинцами и по истечении срока своего консульства отпраздновал победы над ними триумфом. С городом Гераклеей, близ которого Пирр за два года до того разбил римлян, Фабриций заключил союз и этим дал римлянам важный опорный пункт, благодаря которому союзники Пирра и занятая им в Южной Италии местность оказались разъединены. В 275 году, ознаменовавшемся победой, одержанной над Пирром при Беневенте другом и единоплеменником Фабриция, Курием Дентатом, Фабриций занимал должность цензора вместе с Эмилием Папом, его двукратным товарищем по консульству. Оба они выступили энергичными противниками распространившейся повсюду роскоши. Публий Корнелий Руфин, бывший два раза консулом и один раз диктатором, был исключен ими из сената за то, что держал дома для своих обедов десять фунтов серебряной посуды. Может это было сделано ими и с целью наказания за корыстолюбие и несправедливость, которыми Руфин ознаменовал свою полководческую деятельность. У обоих цензоров вся серебряная утварь ограничивалась одной чашей и одной солонкой для жертвоприношения.

Вероятно, к последним годам жизни Фабриция относится следующий рассказ, свидетельствующий о его простоте и воздержанности. К нему явились посланники от самнитов с большими денежными подарками. Они напомнили о многих великих благодеяниях, оказанных им самнитскому народу после мира, дарованного их стране через его посредничество, и просили принять привезенный подарок, так как у него не было достаточных средств, чтобы жить сообразно его величию и достоинству. Старик провел руками по ушам, глазам, носу, рту, груди и животу и ласково отвечал посланникам: «Пока все это находится в моей власти, я ни в чем не буду ощущать недостатка». При таком образе мыслей Фабриций действительно оставался бедняком до конца жизни. Когда он умер, государство за свой счет обеспечило его дочь приданым и позволило, вопреки закону двенадцати таблиц, похоронить его самого и в будущем хоронить его потомков внутри города. «Этим постановлением, – говорит Нибур, – было признано, что он вел богоподобную жизнь и что поэтому его кости не могли, как всякая другая жертва смерти, осквернить чистоту земли, на которой построены храмы небесных богов, точно так же как тень его не могла сделаться зловещим привидением, которое явилось бы на землю, чтобы смущать и тревожить живых».


Третью самнитскую войну закончил Маний Курий Дентат, homo novus, человек без знатных предков, достигший первых почестей в государстве только благодаря собственным заслугам. Он переселился в Рим из небольшого города, может быть сабинского, и записался в сословие плебеев. Личными достоинствами он снискал себе общее доверие и авторитет. В первый раз о нем упоминается в истории как о народном трибуне, но год, в котором он занимал эту должность, точно не известен. В то время он отличился энергичным противодействием Аппию Клавдию Цеку, который, будучи назначен междуцарем на время выборов в консулы, не хотел, вопреки закону Лициния, принимать ни одного голоса в пользу консула из плебеев. Курий Дентат сломил его надменность и провел сенатское постановление по которому выборы на основании закона были заранее утверждены.

Консулом Курий сделался в первый раз в 290 году. Вместе со своим товарищем Публием Корнелием Руфином он сражался против самнитов, которые в это время, вследствие победы над ними Фабия Гургеса, ослабли до такой степени, что продолжительное сопротивление оказалось для них невозможным. Марк Курий заключил с ними мир и отпраздновал триумф. После этого он предпринял поход в землю сабинян, которые уже полтора столетия были союзниками римлян и, не связанные обязательством подавать им помощь во время войны, жили в мире и благосостоянии. Но при проходе через их страну самнитов, направлявшихся в Этрурию, они, по-видимому, оказали тем добровольное содействие, и так как ожидали за это наказания со стороны римлян, заранее взялись за оружие. С громадным войском – потому что долгий мир в сильной степени увеличил численность их населения – они вошли в римские владения. Курий избегнул встречи с ними и отправил свою армию отдельными отрядами в землю сабинян, где теперь не осталось никого для сопротивления их опустошениям. Как только весть об этом достигла сабинского лагеря, армия рассеялась и двинулась в обратный путь — каждый спешил на защиту своего крова.

Отдельные части, на которые разбилось войско, были уничтожены без труда. Курий прошел по всей стране и покорил ее до Верхнего (Адриатического) моря, вследствие чего есть основание думать, что вестинцы и пипенты тоже принимали участие в восстании сабинян. Вероятно, именно в то время была основана в этой местности крепость Адрия. Сабиняне были обращены в римских подданных, т.е. получили римское гражданство без избирательного права. Второй триумф в том же году послужил Курию наградой за быстрое и искусное окончание дела. Сабинская страна была плодородна, превосходно обработана и богата оливковыми деревьями, виноградом и другими плодами. Завоеванием ее Курий доставил римскому народу обширные, прекрасные пространства, и число взятых в плен было так велико, что он имел право сказать, что, будь оно меньше, оказалось бы невозможным заселить завоеванную страну. С другой стороны, по его же словам, будь эти размеры меньше, всем пленным пришлось бы помереть с голоду, так много их было. Только теперь римляне, как они сами говорили, узнали, что значит истинное богатство. Такое приобретение пришлось в ту пору очень кстати римскому народу, потому что большая часть его была до крайности истощена и разорена более чем тридцатилетней войной с самнитами и их союзниками.

Курий предложил сенату разделить сабинские земли между гражданами. Количество этой земли было так велико, что каждый гражданин мог получить гораздо больше обыкновенной доли – семи югеров. Но Курий считал вредным переступать этот установленный предел, и когда народ возроптал, он объявил, что кто не довольствуется количеством земли, достаточным для его прокормления, тот дурной и опасный гражданин. Самому Курию сенат хотел выделить из завоеванной земли 500 югеров, но этот скромный человек не принял такого дара и удовольствовался теми же семью югерами, которые получил и всякий другой римский гражданин.

Здесь он поселился, сам обрабатывал свои поля и жил в простой крестьянской избе, где принял и самнитских посланников, приехавших к нему для получения мира на необременительных условиях. Они застали его сидящим на деревянной скамье перед очагом и завтракающим с деревянной тарелки репой, которую сам испек для себя. Когда послы предложили ему в подарок большую сумму денег, он с улыбкой сказал: «Кто довольствуется такими завтраками, тому ваши деньги не нужны; я считаю более почетным для себя побеждать тех, которые обладают золотом, чем самому иметь его». В то время роскошь и все утонченности комфорта нашли себе доступ в знатные римские семейства, и потому Курий Дентат и его друг Фабриций – люди, выросшие не в Риме, но переселившиеся в него из деревни, – возбуждали общее удивление и уважение, как образцы древней простоты и воздержанности. В доказательство скромности и бедности Курия приводят еще тот факт, что он, будучи главнокомандующим, брал с собой в поход только двух слуг и что приданое его дочери государство сделало на свой счет.

Курий являлся одним из триумвиров, на которых было возложено распределение сабинских земель. Вероятно, в этой должности он создал для сабинского города Реате нечто, не имеющее ничего подобного во всем мире. Вода озера Велина была отрезана горами от впадения в реку Неру. Курий пробил в скалах, на протяжении целой мили, канал, который доходит до края долины Неры и через который вода озера падает в реку с высоты 140 футов. Это – водопад delle Marmore, или Тернийский. «Природа, – говорит Нибур, – создала много водопадов гораздо обширнее и сильнее, но красивейший есть дело рук римлянина. Через канал он перебросил мост в одну арку этрусской работы, составленный из огромных плит, без цемента; из них до сих пор ни одна ни на шаг не сдвинулась с места, несмотря на то, что тяжелая масса земли лежит на них, может быть, больше чем тысячу лет. До канала вода получала направление посредством канав и таким образом достигала Розеи, плодоноснейшего поля Италии».

В 284 году часть этрусков, поддержанная сенонскими галлами, снова восстала против Рима и осадила Арреций, остававшийся верным римлянам. Претор Луций Цецилий Метелл двинулся на помощь этому городу, но потерпел страшное поражение и сам пал в битве с 13000 своих солдат. На его место претором избрали Курия Дентата. Он отправил к сенонам, бывшим в союзе с римлянами, посольство с поручением принести жалобу на участие сенонских галлов в войне против Рима и потребовать безвозмездного возвращения пленных. Но посланники были умерщвлены и изрублены в куски по приказанию военачальника Бритомариса, отец которого погиб в Этрурии. Мщение за этот поступок не заставило себя ждать. В следующем же году консул Публий Корнелий Долабелла вторгся с сильным войском в сенонскую землю и истребил все тамошнее население. Для сохранения за Римом этой местности в ней была основана колония Sena Gallica. Испуганные и озлобленные участью своих соплеменников, бойцы тотчас же пошли в Этрурию и, соединившись там с этрусским войском, двинулись против Рима, но у Вадимонского озера потерпели полное поражение. С тех пор римляне пользовались на севере относительным спокойствием и могли обратить все свои силы против юга, где разгорелась война с луканами, тарентинцами и их союзниками, – война, в которой опасным врагом Рима выступил Пирр, царь Эпирский.

На долю Курия Дентата выпало счастье закончить и эту войну. В 275 году, когда его вторично избрали консулом, он разбил Пирра в битве при Беневенто (третьей битве римлян с Эпирским царем) так решительно, что войну можно было считать законченной, а Пирр удалился из Италии. Курий завладел царским лагерем и взял громадную добычу, обогатившую государство и войско. Но сам он не воспользовался ни малейшей частью ее. Тем не менее нашлись люди, обвинявшие его в утайке, и тогда он торжественно поклялся, что не взял на свою долю ничего, кроме деревянного сосуда для питья, служившего ему при жертвоприношениях. Победу свою над Пирром и его союзниками – самнитами он отпраздновал таким блистательным триумфом, какого до тех пор не было. Взятые в плен слоны Пирра, тоже участвовавшие в триумфальном шествии, впервые появились на улицах Рима.

Во время набора войска для войны с Пирром Курий дал пример строгости. Война с чужеземным царем, который уже два раза нанес римлянам тяжелое поражение, так напугала римлян, что в войско не являлся ни один волонтер, да и те, кто были назначены к призыву, уклонялись всевозможными способами. Вследствие этого Курий распорядился определить жребием очередной порядок триб, и когда первый солдат, которого он вызвал из трибы, оказавшейся по жребию первой, не явился, он конфисковал имущество этого ослушника. Воин апеллировал к трибунам, но напрасно. Курий объявил, что гражданин, не умеющий повиноваться, решительно бесполезен для государства, и продал как его имущество, так и его самого. Это средство подействовало — воины встали под знамена консула и последовали за ним к победе.

На следующий, 274 год, Курий снова был избран консулом и успешно воевал с луканами, самнитами и бретийцами, находившимися в союзе с Пирром и, по удалении его, не спешившими сложить оружие. По окончании войны он удалился в свою сабинскую деревеньку и принялся за обработку земли, но скоро (272 год) снова был призван в Рим на новую должность – цензора. Во время его цензорства было решено провести в город воду из Анио, а расход на это грандиозное сооружение покрыть добычей, отнятой у Пирра. Курий, по истечении срока своей новой должности, получил почетное назначение руководить строительными работами, но умер через пять дней после того. Римский народ сохранил благодарное воспоминание о нем и долго еще ставил его в пример как образец самых высоких добродетелей.

После полного присоединения Лация к Риму непосредственные отношения римлян с самнитами должны были привести к новому столкновению этих народов. Но так как самниты, в качестве союзников луканов, были заняты войной с тарентинцами, их враждебные действия против Рима начались только в 326 году, и у римлян было время собраться с силами и приготовиться к неизбежной борьбе. Они завоевали и превратили в римскую колонию Калес, лежавший на дороге, ведущей через Лаций в Кампанию, а оттуда в Самний. Кроме того, они колонизировали город Фрегеллы, разрушенный самнитами в последнюю войну и находившийся на самнитской земле. Это оскорбило самнитов, как нарушение их права, и как только они освободились, сразу начали приготовления к войне с Римом.

Повод к взрыву нашелся в Кампании. Там независимыми от Рима оставались только два греческих города – Палеполис и Неаполис. Для их покорения римляне в 327 году затеяли с ними войну. Самниты послали 4000 человек на помощь Палеполису, который вскоре после этого был осажден римским войском, и вооружили другое войско для вторжения в Кампанию. Узнав об этом, римляне отправили в Самний посольство с требованием отчета и с жалобой на другие враждебные действия, как будто им было неизвестно, что они первые нарушили договоры. Самниты возразили такими же обвинениями и потребовали очищения Фрегелл. Наконец они прямо объявили, что мир между ними и римлянами существовать не может, и речь идет о том, кому из них должно достаться господство над Италией. Римлянам было предложено выбрать место между Капуей и Суэссулой для решения этого вопроса оружием. Осторожные римляне не приняли этого предложения, но тем не менее война была объявлена. Эта вторая Самнитская война действительно решила вопрос о господстве над Италией. Она длилась 22 года (с 326 по 304) и стоила обеим сторонам величайших трудов и усилий.

В 326 году римляне привлекли Палеполис на свою сторону, сделав ему выгодные уступки. Расположенные к югу от Вольтурна сабельские города Нола, Нуцерия, Геркуланум и Помпеи вскоре также примкнули к римлянам. Таким образом, благодаря умной политике римлян, самниты в самом начале войны оказались практически изолированными, так как их единоплеменники в северных горах – марсы, пелигны и пр. – сохраняли нейтралитет, за исключением вестинцев, которые, впрочем, в следующем году были покорены римлянами.

Знаменитейшими римскими полководцами в этой войне были Луций Папирий Курсор и Квинт Фабий Руллиан. Папирий Курсор был исполинского роста и необыкновенно силен. Ни один из его современников не мог сравниться с ним в быстроте бега. Неизвестно, из-за этой ли способности он получил прозвище Курсор (бегун) или унаследовал его от предков. При своем гигантском телосложении и усиленных гимнастических упражнениях он мог потреблять неизмеримое количество пищи и вина и гордился этим. Ему доставляло истинное удовольствие видеть, как те лишения и невзгоды, которые были ему нипочем, приводили в отчаяние других, и он с наслаждением изобретал способы затруднять своим подчиненным исполнение служебных обязанностей. Однажды во время похода конница решила обратиться к нему с просьбой – дать ей хоть какое-нибудь облегчение за то, что она отлично поработала в битве. Он отвечал: «Для того чтобы вы не говорили, что вам не делается никаких послаблений, я позволяю вам, когда вы сойдете с лошадей, потереть себе спину». Он наказывал жестоко и неумолимо и наслаждался ужасом того, кто считал себя уже погибшим, даже в том случае, когда не собирался исполнять произнесенный приговор.

Однажды претор, струсив перед неприятелем, недостаточно быстро вывел своих людей из арьергарда в переднюю линию. Папирий потребовал его к себе и, прохаживаясь взад и вперед перед своей палаткой, приказал ликтору обнажить секиру. Претор онемел от ужаса, а консул, насладившись его волнениями, продолжил, обращаясь к тому же ликтору: «Сруби-ка этот пень, он мешает мне ходить», – и затем отпустил пренестинца, подвергнув его лишь денежному штрафу.

Разумеется, такой человек не мог пользоваться любовью и преданностью своих подчиненных. Он действовал только страхом. В Папирии все видели человека сената, который заботился о сохранении древнеримской дисциплины и строгости, римского патриция старого закала, подозрительного врага всяких нововведений. Тем не менее, история сохранила за ним славу величайшего полководца своего времени, и Ливий видит в нем главную опору государства в эпоху, которая была богата великими людьми.

Впервые о Папирии Курсоре упоминается в 340 году. В это время диктатор Луций Папирий Красс избрал его своим начальником конницы в войне против союзного с латинянами Анция. Год его первого консульства с точностью не известен. Диктатором его сделали во втором году великой Самнитской войны (325), и он назначил своим начальником конницы Квинта Фабия Руллиана. Им обоим сенат поручил ведение войны с Самнием в этом году, и они ознаменовали свою деятельность многими подвигами. Но в это же время между ними разгорелась ожесточенная вражда. Полководцы уже стояли на виду у неприятеля, когда пулларий (смотритель курятника) доложил диктатору, что священные куры делают некоторые неблагоприятные предвещания, порождающие сомнения в правильности произведенных в Риме перед выступлением в поход гаданий (ауспиций). Вследствие этого диктатор поспешил в Рим, чтобы повторить гадание, но, уезжая, приказал своему начальнику конницы, которому он поручил командование войском, не изменять позиции и не вступать ни в какую битву в его отсутствие. Самниты же, узнав об отъезде диктатора и, вероятно, о его приказах, стали позволять себе всякие дерзости, и молодой и воинственный начальник конницы решил сразиться с ними вопреки ауспициям и запрещению диктатора. При Имбриниуме он одержал блистательную победу — 20 000 неприятелей лишились жизни. Фабий слишком хорошо знал, что диктатор не простит ему этого поступка и поэтому отправил известие о победе не ему, а прямо в сенат и, будто во исполнение данного обета, сжег захваченную в этом сражении добычу, чтобы диктатор не мог впоследствии кичиться тем, что было добыто не его руками.

Весть о победе вызвала в Риме большую радость, но диктатор вознегодовал. Он тотчас же распустил сенат, удалился из курии и настоятельно повторял, что если такое непослушание приказаниям главнокомандующего останется безнаказанным, то выходит, что начальник конницы одержал победу не столько над самнитами, сколько над достоинством диктатора и всей военной дисциплиной. Пылая гневом, возвратился Папирий в лагерь. Однако несколько горожан прибыли к войску раньше и объявили, что диктатор уже в пути и что он жаждет отомстить. Фабий тотчас же созвал солдат и просил, чтобы с тем самым мужеством, которое помогло им победить самнитов, они защитили полководца, доставившего им эту победу, от жестокости разгневанного чужим успехом диктатора. Солдаты единогласно заверили его, что пока существуют римские легионы, никто не дотронется до него пальцем. Вскоре после этого диктатор приехал и велел трубить сбор. Когда все войско собралось, Папирий потребовал Фабия к своему судейскому креслу, поставил ему на вид его проступок и спросил, что он может сказать в свое оправдание. Начальник конницы отвечал то в извинительном, то в негодующем тоне, заявил жалобу на то, что его обвинитель в то же время его судья, и энергично воскликнул что у него скорее отымут жизнь, чем славу одержанной победы. Все это только усилило бешенство Папирия, и он приказал ликторам сорвать с виновного платье и взять в руки розги и секиры. Палачи уже готовы были исполнить приказ, когда Фабий напомнил солдатам их обещание и укрылся в толпе триариев, которые стояли позади всех и уже начали волноваться. Собрание зашумело. Просьбы смешивались с бранью и угрозами. Легаты окружили диктатора и умоляли его отложить дело на следующий день, что бы дать своему негодованию успокоиться и хладнокровнее обдумать свое решение. Они говорили, что юношеская неосторожность Фабия уже достаточно наказана, а его победа достаточно испорчена, что диктатор поступит неблагоразумно, если будет настаивать на беспощадном приговоре и что невозможно наносить такое позорное оскорбление столь редкому молодому человеку, его почтенному отцу и всему роду Фабиев. Видя, что эти мольбы остаются бесплодными, легаты указали диктатору на шумное и взволнованное собрание и советовали не поддаваться ослеплению гнева, не доводить неумолимой строгостью войско до бунта и государство до опасности.

Увещевания легатов еще более рассердили Папирия, но и войско становилось все шумнее и беспокойнее. Конец волнению положила только наступившая ночь. Так как на следующий день начальник конницы должен был снова явиться на суд, а от злобы диктатора можно было ожидать самых плачевных результатов, Фабий этой же ночью тайно бежал в Рим. В ту минуту, когда он, стоя в сенате, приносил жалобу на несправедливость и насилие диктатора, на улице послышались голоса расчищавших место ликторов и в залу вошел сам диктатор. Узнав, что Фабий ушел в Рим, он немедленно последовал за ним в сопровождении нескольких всадников. Спор возобновился, и Папирий приказал арестовать Фабия. Ни просьбы сенаторов, ни мольбы отца не могли побудить его изменить решение. Тогда старик Фабий объявил, что обратится за помощью к трибунам и народу и дело перешло из курии в народное собрание. Здесь старик отец, со слезами держа в объятиях сына и взывая к справедливости богов, снова стал жаловаться на жестокость диктатора. Трибуны и сенаторы присоединили к его просьбам свои, но диктатор упорно настаивал на своем праве и требовал, чтобы военная дисциплина и авторитет диктаторской власти не терпели ни малейшего ущерба.

Тогда Квинт Фабий и его старый отец, бывший три раза консулом и один раз диктатором, бросились к ногам Папирия и умоляли его не гневаться дольше. Тут только диктатор смягчился и сказал: «Теперь, квириты, сделано все, что следует! Военная дисциплина сохранена, святость диктатуры восторжествовала, так как и той и другой грозила ныне погибель. Я дарю виновного римскому народу и трибунской власти, которую побудили вступиться за него просьбы и мольбы, а не сознание правоты его дела. Оставайся же в живых, Квинт Фабий, и смотри на это ходатайство всего государства в твою пользу как на твое прекраснейшее торжество – гораздо прекраснее той победы, которой ты еще так недавно гордился. Со мной лично ты можешь примириться каким угодно способом; римскому же народу, которому ты обязан жизнью, ты лучше всего докажешь свою благодарность, если с этого дня будешь как в войне, так и в мире беспрекословно подчиняться высшему начальству».

Таким образом, своевременная уступчивость Папирия спасла диктатуру, которую жестокое злоупотребление властью погубило бы. Квинт Фабий получил прощение, но диктатор тотчас же отстранил его от должности и назначил на его место Луция Папирия Красса. На время своего отсутствия в лагере диктатор передал начальство над войском легату Марку Валерию. Но на того так сильно подействовал пример Фабия, что когда однажды самниты напали на римский отряд, высланный на фуражировку, Валерий не решился подать ему помощь, и все солдаты были изрублены на месте. Это обстоятельство послужило новым поводом к недовольству войска тираном-диктатором, и когда Папирий, немедленно по своем возвращении, вступил в битву с неприятелем, солдаты умышленно позволили самнитам одержать победу. Теперь, наконец, диктатор убедился, что должен снискать себе симпатию солдат и отказаться от своей суровости и жестокости. Он обошел всех раненых, осведомляясь о состоянии их здоровья, поручил офицерам старательнее заботиться о них и обещал на будущее время всю добычу отдавать солдатам. Этим образом действий он привлек все войско на свою сторону, и в последовавшем сражении оно одержало блистательную победу.

Несмотря на раздоры, существовавшие в римском войске, самниты в последнее время испытали такие неудачи и потери, что больше нк вступатли в открытый бой, и римские солдаты грабили и опустошали их земли, не встречая сопротивления. Наконец они смиренно попросили у диктатора мира. Папирий согласился на перемирие с условием, что они выдадут каждому солдату по полному одеянию и годовому жалованью, а для переговоров о мире обратятся в римский сенат. После этого он со своей армией оставил самнитскую землю и, отпраздновав в Риме великолепный триумф, сложил с себя диктатуру.

Сенат вместо мира согласился только на годичное перемирие с самнитами, но и оно скоро было нарушено. Новое тяжелое поражение самнитов в 322 году привело их в такое уныние, что они согласились на мир на любых условиях. Они предложили возвратить римлянам всю добычу и всех пленных и выдать им своего полководца, Брутула Папия, как главного виновника войны. Чтобы избегнуть этого позора, Папий сам лишил себя жизни, но самниты все таки выдали его труп. Несмотря на это унижение, мира они не добились. Война возобновилась с крайним озлоблением со стороны самнитов. Во главе своего войска они поставили Гая Понтия, храброго и умного полководца. Римляне избрали на 321 год консулами Тита Ветурия Калвина и Спурия Постумия, сделавшихся известными благодаря кавдинскому несчастью.

Консулы расположились лагерем у Калатии в Кампании. Понтий же остановился с сильным войском недалеко от Кавдия, в западной части самнитского государства, но принимал всевозможные меры для того, чтобы римские полководцы не открыли его позиций. Переодев пастухами десять своих солдат, он отправил их по разным направлениям к римским постам и приказал, чтобы они отдали себя поодиночке в плен и сказали римлянам, что самнитские легионы осаждают в Апулии город Луцерию и что он не будет в состоянии долго выдерживать эту осаду. Консулы решили как можно скорее оказать помощь союзному городу, чтобы воспрепятствовать отпадению Апулии, и потому пошли прямой дорогой через Самний, т.е. по земле неприятеля. Вблизи Кавдия их путь проходил через луг, окруженный высокими и крутыми холмами. Пройти там можно было только через два узких и глубоких прохода. Это – знаменитое Кавдинское ущелье.

Римляне беспрепятственно вступили в долину, но когда дошли до выхода, нашли его загороженным камнями и срубленными деревьями и занятым большой массой войска. Они поспешили обратно к выходу, но и он оказался заперт таким же образом, а вокруг на холмах стояли самнитские легионы, с которыми римское войско думало встретиться только под стенами Луцерии. Римляне поняли, что сделались жертвой военной хитрости — всякий бой был здесь бесполезен, выбраться силой из этой сети было невозможно. Консулы предложили капитуляцию. Понтий не знал, как ему лучше воспользоваться своей удачей и призвал в лагерь своего отца, Геренния, славившегося осторожностью и мудростью. Старик посоветовал или изрубить всех пленных, или отпустить, не причинив ни малейшего вреда. Понтий имел неблагоразумие избрать средний путь и потребовал, чтобы Рим срыл построенные вопреки договорам крепости Калес и Фрегеллу и возобновил прежний равноправный союз с самнитами. Требование было принято, и консулы со всеми офицерами поклялись исполнить его, а 600 всадников остались заложниками.

После этого все римское войско было отпущено невредимым, но не без глубокого оскорбления. Два консульских войска, четыре легиона – т.е. 20000 человек, – прошли под так называемым ярмом без оружия, в одном исподнем, сопровождаемые язвительными насмешками неприятеля. Впереди шли консулы, тоже почти полунагие, лишенные всех знаков своего звания. Безмолвствуя от негодования и стыда, они дошли до Капуи и там легли на дороге как нищие. Проникнутые состраданием капуанцы дали им оружие и лошадей, платье и съестные припасы и снабдили консулов их почетными атрибутами. Безмолвно и с опущенными взорами приняли римляне эти дары и в сопровождении капуанских всадников продолжили путь до границы Кампании. Когда эти всадники вернулись и сказали, что древняя римская отвага погибла, Офилий Калавий, почтенный и опытный старик, возразил, что или он не знает образа мыслей римлян, или это их суровое молчание в скором времени повлечет за собой жалобные стоны и вопли самнитян. Темной ночью вошло поруганное войско в Рим и попряталось в домах.

Молва об этом бедствии уже успела распространиться по городу. Не дожидаясь приказания начальства, народ оделся в траур и запер лавки. Судопроизводство и вся общественная деятельность прекратились. Вернувшиеся консулы сложили с себя должность. Собрался сенат и бывший консул Постумий объявил, что заключенный им и его товарищем договор для народа недействителен, как заключенный без его согласия, и что для снятия с народа всякого обязательства следует выдать неприятелю тех, кто, превысив свою власть, согласились на этот договор. Предложение Постумия было принято, договор объявлен недействительным, а консулы вместе с теми, кто поклялся в его нерушимости, отправлены к самнитам. Но самниты не приняли их и отвечали, что если договор уничтожен, то римское войско должно снова вернуться в то же самое Кавдинское ущелье. Разумеется, это требование осталось неудовлетворенным. Римляне исполнили формальность и теперь думали только об одном– смыть позор кровью.

Понтию следовало выполнить благоразумный совет отца. Избранный им средний путь, покрывший римлян позором, не мог привести к желанному миру. Поругание требовало мщения, и там, где дело шло о силе и господстве, римляне оказывались не особенно добросовестными относительно нерушимости договоров. Война возобновилась. Для римлян главный вопрос состоял в том, чтобы скорее поднять свое государство после столь ужасного поражения и восстановить его авторитет у итальянских народов. Они выбрали консулом на 320 год своего лучшего полководца, Папирия Курсора, и дали ему в товарищи Кв. Публилия Филона, который тоже был известен как отличный военачальник. Самниты воспользовались своим успехом для завоевания Луцерии, важнейшей крепости в Апулии, и перевезли в нее 600 римских заложников, которых они великодушно пощадили после нарушения договора. Туда и двинулся с войском Папирий Курсор. Публилий Филон же направился к Кавдию. Войско Филона состояло большей частью из тех солдат, которые в прошлм году потерпели в этой местности позорное поражение. Поэтому, когда дело дошло до битвы, они бросились в нее с таким бешенством, что самниты в короткое время были разбиты наголову. После этого Филон почти без сопротивления прошел через Самний в Апулию, где перед стенами Луцерии соединился с товарищем.

Положение Папирия перед Луцерией было очень неблагоприятно. Почти вся Апулия находилась в руках самнитов. Лишь один город Арпи оставался на стороне римлян и снабжал Папирия съестными припасами. С прибытием Публилия положение дел изменилось. Публилий взял на себя обязанность обходить с войском окрестности и затруднять подвоз неприятелю припасов, а Папирий в это время продолжал осаждать Луцерию. Такой маневр поставил осажденных в крайне критическое положение, побудившее самнитов, находившихся вне города, стянуть сюда все свои силы, чтобы решительной битвой освободить своих соотечественников, запертых в Луцерии. Обе стороны уже были готовы приступить к этой битве, когда от тарентинцев пришло посольство с требованием к римлянам и самнитам прекратить войну. Они грозили, что Тарент сам объявит войну той стороне, которая окажет нерасположение к заключению мира. Хвастливый тон тарентинцев так мало испугал Папирия, что он тотчас же подал сигнал к битве, тогда как самниты прекратили все приготовления к сражению.

Оба консула разделили между собой войска и двинулись на неприятеля. Озлобленные солдаты засыпали рвы и ринулись в самнитский лагерь с криками «Здесь не ущелье, здесь не Кавдий! Здесь действует римская храбрость!» В бешенстве рубили они все, что попадалось им под руку — сражавшихся и павших, вооруженных и безоружных, рабов и свободных, людей и скот. Ни одной души не оставили бы они в живых, если бы консулы не подали сигнал к отступлению и угрозами и силой не выгнали бы кровожадных солдат из лагеря. Так как это распоряжение вызвало в войске большое неудовольствие, консулы поспешили уверить его, что они остановили убийство и грабеж только для того, чтобы неприятель из мести и отчаяния не лишил жизни 600 всадников, оставшихся заложниками в Луцерии. Солдаты успокоились, потому что они и сами не желали подвергать опасности жизнь стольких благородных юношей.

После этого Публилий пошел по Апулии и снова склонил ее города на сторону Рима, а Папирий продолжал осаду Луцерии и голодом принудил ее сдаться. Гарнизон предложил в замену снятия осады выдачу 600 римских заложников, но консул объявил, что оружие, обоз, вьючные животные и все невооруженные граждане останутся в городе, а солдат он проведет поодиночке и в одном исподнем под ярмом, чтобы отомстить за кавдинское поругание. Положение самнитов было до такой степени бедственно, что они приняли условия. 7000 воинов прошли под ярмом и оставили в городе громадную добычу, в том числе все знамена и оружие, отнятые у римлян в Кавдинском ущелье. Особенно порадовало консула и его армию возвращение 600 заложников целыми и невредимыми.

Таким образом, Папирий восстановил римскую военную честь — своими подвигами он загладил кавдинский позор и вернул государству прежние силу и значение. В награду за эти заслуги в следующем, 319 году, его сделали консулом в третий раз . В этом году он завоевал город Сатрикум – римскую колонию в Лациуме, которая после кавдинского поражения перешла на сторону самнитов. Когда Папирий появился перед стенами Сатрикума, граждане выслали к нему делегацию с просьбой о мире. Консул ответил, что он требует выдачи или избиения самнитского гарнизона. Услышав этот ответ, две партии граждан, из которых одна впустила самнитян в город, а другая осталась верной римлянам, захотели, каждая по-своему, угодить консулу. Первая известила его, что самнитский гарнизон, сомневаясь в возможности выдержать осаду, выступит из города в следующую ночь, и сообщила, во сколько и через какие ворота. Вторая в эту же ночь открыла консулу ворота и впустила его в город. Таким образом, вследствие двойной измены выступивший гарнизон был изрублен в лесу и город отдан в руки римского консула. Папирий жестоко отомстил виновным: они были высечены розгами и обезглавлены. У всех жителей Сатрикума он отнял оружие и, оставив в городе сильный гарнизон, возвратился в Рим, где отпраздновал триумфом взятие Луцерии и победу над самнитами.

В следующие за тем годы война велась не столько в Самние, сколько в пограничных с ним местностях. В 315 году самниты одержали над римлянами большую победу при Лаутулах. Но к 312 году римляне смогли оправиться, вернуть себе города и укрепить их вдвое сильнее прежнего, так как там были заложены значительные колонии. Благодаря этому, а также основанию новых колоний – Суэссы, Интерамны и Казинума – сообщение по дорогам Аппиевой и Латинской сделалось совершенно безопасным. Аппиева дорога получила свое название как раз в это время, на том основании, что цензор Аппий Клавдий Деций посредством разных исправлений и сооружений сделал из нее удобную военную дорогу, «царицу римских дорог», и совершенно высушил ее посредством большого, проведенного через Помптинские болота, канала. За это время Папирий избирался консулом в четвертый и пятый раз, на 315 и 313 годы, но в военных действиях не участвовал.

В 312 году война, которую самниты уже столько лет вели c большими жертвами, приняла еще более значительные размеры поскольку этруски, умбры и сабельские горцы, испугавшись успехов римского войска, тоже взялись за оружие в поддержку самнитов. В 310-308 годах. Квинт Фабий Руллиан принудил к миру этрусков. Опасный и смелый поход в этрусскую землю был предпринят им в 310 году. Самниты, обманутые ложным слухом об уничтожении его войска, поднялись с новой силой, разбили выступившего против них консула Гая Марция Рутула и готовились двинуться к северу для соединения с этрусками. Рим пришел в ужас, и сенат решил назначить диктатора, чтобы отдать эту должность Папирию Курсору, как человеку наиболее пригодному для такого критического положения. Но так как по закону назначение диктатора должно было исходить от одного из консулов, возникло затруднение: все дороги к Марцию, только что потерпевшему поражение и раненному в битве, были отрезаны, и в Риме не знали даже, жив ли он; другой же консул, Фабий, был врагом Папирия с тех пор, как служил у него в качестве начальника конницы. Сенат все же надеялся, что, ввиду бедственного положения отечества, он забудет личную вражду, и отправил к нему в лагерь депутацию. Фабий выслушал решение сената и удалился, не ответив ни слова. Но в ту же ночь, согласно обычаю, он назначил Папирия диктатором, и когда на следующее утро депутаты благодарили его за то, что он одержал над самим собой такую славную победу, он остался таким же безмолвным и отпустил их без ответа. Победа над самим собой досталась ему тяжело.

Папирий оправдал возлагавшиеся на него надежды. Избрав своим начальником конницы Гая Юния Бубулька, он со свежим войском двинулся к Лонгуле, где консул Марций передал ему свои легионы. Здесь стояли и самниты, и через некоторое время завязалось кровопролитное сражение. Самнитская армия была очень многочисленна. Битва горячо закипела с самого начала. Римляне и самниты дрались с равным ожесточением, а в римском войске диктатор состязался со своим начальником конницы, кто из них первый опрокинет врага. Юнию Бубульку, командовавшему боевым крылом, удалось первому заставить отступить неприятельское правое. Это последнее, по самнитскому обычаю, состояло из солдат, обреченных на смерть в бою. Юний Бубульк устремился на них с криком, что он отдает себя в жертву богу Орку, и произвел расстройство в их рядах. Увидев это, диктатор, командовавший правым крылом, обратился к своим солдатам. «Стало быть, – воскликнул он, – победу начнет левое крыло, а правое, в котором находится диктатор, только примкнет к победе других?» Слова Папирия воодушевили его солдат, и они ударили по неприятелю. В то же время устремилась на него с других сторон конница, предводительствуемая легатами Марком Валерием и Публилием Децием. Самниты бросились в бегство. Скоро поле, на всем его пространстве, было покрыто трупами. Неприятель укрылся в своем лагере, но римляне овладели им, после чего ограбили и сожгли.

После этой великой победы Папирий отпраздновал свой триумф, который отличался особенным блеском благодаря ценности отбитого у неприятеля оружия. Выложенные золотом щиты были распределены между скамьями менял на форуме для украшения этого последнего во время священных процессий.

Битва при Лонгуле в 309 году была последним военным подвигом Папирия Курсора. Вероятно, он умер вскоре после нее, так как его имя с тех пор не упоминается. Он был пять раз консулом и два раза диктатором и два раза спасал государство от большой опасности.

Одним из величайших граждан древней Республики был Марк Фурий Камилл, истребитель города Вей и восстановитель разоренного галлами родного города, прославленный за это римлянами, как отец отечества и второй основатель Рима, энергичный, неутомимый воин, стоявший во главе правления семь раз в качестве военного трибуна и пять в качестве диктатора, ревностный представитель патрицианских интересов.

Такой славы Марк Фурий достиг собственной силой и талантом, поскольку до него род Фуриев не отличался особым почетом и значением. Впервые молодой Фурий отличился в кровопролитном сражении 431 года до н.э. на Алгиде между римлянами и эквами с вольсками — впереди войска Фурий с неприятельским копьем в боку ринулся в середину войска противника и обратил всех в бегство. С тех пор он стал получать одно почетное звание за другим вплоть до должности цензора занимаемой только лицами, пользовавшимися общим уважением и доверием.

Военную деятельность в значительных масштабах Камилл начал в то время, когда Рим предпринял войну на уничтожение против Вей. Из этрусских городов Вейи находились ближе всех к Риму, часах в пяти, и потому этот город всегда был на переднем крае борьбы этрусков с городами Лация, оплотом которых был Рим. Вейи лежали к северу от Тибра, на крутом и обрывистом со всех сторон возвышении, между двумя ручьями. Это был один из обширнейших и могущественнейших городов Этрурии с высокими и прочными стенами. Он был не меньше Рима по размерам и, вероятно, по населению. Красотой же общественных и частных построек он далеко превосходил Рим. Окруженный плодородными землями, этот город обладал огромными богатствами, что приучило его жителей к изнеженности и роскоши.

Рим встал во враждебные отношения с Вейями с первых дней своего существования. Уже Ромул вел войну с этим городом. Остальные цари следовали его примеру. После изгнания царей Вейи дали приют и поддержку Тарквинию, и честный мир уже редко существовал между этими двумя городами. Риму приходилось страдать чаще, чем Вейям. Вскоре после падения Фабиев было заключено перемирие на 400 месяцев (474 год до н.э.) и римляне добились восстановления той территории, которая была отнята у них Порсенной. По истечении этого перемирия война разгорелась снова (445 год до н.э.). На первых порах она ограничилась набегами и взаимным опустошением владений. Более ожесточенной борьба стала после того, как город Фидены, будучи важным опорным пунктом, перешел в руки римлян. Подстрекаемые вейским царем Толумнием, жители Фиден напали на римский гарнизон, убили посланников и признали верховную власть Толумния.

Толумний пал в битве от руки консула Корнелия Косса, а город Фидены был взят и разрушен (426 год до н.э.). Вейи заключили перемирие на 200 месяцев. К этому времени могущество этрусков, бывших главнейшим народом Италии как на суше, так и на море, уже приближалось к упадку. Их господство было уничтожено греками Сицилии и Нижней Италии. На севере галлы отняли у них богатую равнину реки По с ее восемнадцатью городами. На юге самниты завладели их колониями в Кампании, а затем и Рим во главе Лация стал действовать более энергично. По истечении перемирия в 405 году римляне взялись за оружие с целью уничтожить Вейи. После десятилетней осады Вейи были взяты. Для этого потребовалась, конечно, особенная энергия и настойчивость, и весьма вероятно, что немалое влияние на твердость римлян в этой борьбе оказал геройский дух Камилла, игравшего в продолжение этих десяти лет (405-396 года до н.э.) значительную роль, бывшего три раза военным трибуном и избранного наконец в диктаторы.

В 402 году, когда он в первый раз вступил в должность военного трибуна, Вейи по его приказанию были окружены укреплениями, одни из которых были обращены против самого города, а другие предназначались для защиты от нападения извне. В этих укреплениях римское войско оставалось без перерыва зимой и летом – первый пример такого рода в римской истории, так как до сих пор совершались только кратковременные летние походы. Для защиты от зимней непогоды в укреплениях строили глиняные шалаши. Вейянцы поняли, что дело идет об уничтожении их города, и защищались отчаянно при поддержке капенцев и фалисков, напавших на римский лагерь извне. Эти последние были жестоко наказаны Камиллом во время его второго и третьего военного трибунства (400 и 397 года). Он вторгся в их владения, забрал огромную добычу и опустошил территорию.

Шел десятый год осады, а римляне все еще не видели конца своим трудам. Более того, вследствие засады, устроенной капенцами и фалисками, военные трибуны Генуций и Тициний потерпели в этом году такое поражение, что римский лагерь уже считали погибшим, а Рим ждал появления неприятельского войска под своими стенами. Тогда римляне назначили диктатором своего величайшего полководца Камилла. Он быстро восстановил римскую военную силу, разбил капенцев и фалисков при Непете и стянул все войска к Вейям, твердо решив положить конец войне, так как знал, что таинственное условие, от которого зависела победа над Вейями, уже исполнилось.

А дело было в следующем. В 398 году, в то время как все остальные воды Италии высохли, Альбанское озеро, без всякой видимой причины, вдруг поднялось до такой высоты, что наполнило до краев жерло вулкана, в котором находилось, и даже начало изливаться в долину. В этом обстоятельстве увидели знамение судьбы, не лишенное значения. Поэтому было решено отправить посольство к Аполлону Пифийскому. Однако, прежде чем оно успело возвратиться, счастливый случай доставил римлянам другого толкователя.

Один престарелый вейянец подошел однажды к часовым обоих враждебных лагерей и издеваясь над тщетными усилиями римлян, объявил пророческим тоном, что римлянам не завладеть Вейями до тех пор, пока из Альбанского озера не вытечет вода. Эти слова, распространившиеся по римскому лагерю, подвигли одного центуриона основательно разведать тайну. Под предлогом желания посоветоваться с этим прорицателем относительно явившегося ему знамения он выманил того за стены города, схватил на руки и на виду у всех принес в римский лагерь. Перевезенный в Рим, неосторожный прорицатель был вынужден открыть перед сенатом предопределение, написанное в вейянских книгах судьбы и состоявшее в следующем: пока Альбанское озеро будет переполнено водой, Вейи не могут быть завоеваны; если эти воды, выступив из своих берегов, достигнут моря, Рим погибнет; если же их отведут так, чтобы они до моря не дошли, то римляне одержат победу над Вейями.

Вскоре после этого вернулось из Дельф посольство с ответом Аполлона, который оказался одинаковым с заявлением этрусского жреца и в котором повелевалось восстановить древнее богослужение, находившееся у римлян в забвении, и возвратить ему подобающий почет Получив этот ответ, римляне догадались, что богослужением, о котором шла речь, были латинские праздники, связанные с жертвоприношениями на Альбанской горе, чествование которых совершалось ненадлежащим образом из-за распоряжения неправильно избранных трибунов. Эта оплошность была тут же исправлена, после чего началось тяжелое дело отвода воды из Альбанского озера. Под верхним краем кратера прокопали яму в 342 фута глубиной, потом сквозь затвердевшую лаву провели канал в 6 футов высотой, 4 шириной и 4000 длиной. На выходе из этой галереи устроили сводчатый резервуар, из которого вода стекала в равнину пятью различными струями и, благодаря такому разделению, не достигала моря. Окончание этого колоссального сооружения, которое, подобно римским клоакам, до сих пор вызывает удивление путешественников, относится уже к началу 396 году.

С восстановлением латинских праздников и окончанием работ на Альбанском озере судьба Вей была решена. Диктатор Камилл приказал теснее сдвинуть укрепления и снова окружил город со всех сторон. По его же распоряжению начали копать подземный ход в город до храма Юноны в крепости. Работа продолжалась день и ночь без перерыва, так как рабочие, разделенные на шесть групп, сменялись каждые шесть часов. Скоро ход был доведен до конца. Оставалось только пробить пол храма. Не сомневаясь более в победе, диктатор обратился в сенат с запросом, как распорядиться богатой добычей после завоевания города. Сенат отвечал, что ее следует отдать войску. Кроме того, в Риме было объявлено, что тот, кто хочет получить долю этой добычи, должен идти к диктатору в лагерь. По этой причине к Вейям отправилось множество народа, усилившее собой численный состав войска.

Диктатор закончил приготовления к окончательному штурму. Но прежде чем нанести его, он произнес в присутствии всего войска молитву: «Под твоим предводительством, Пифийский Аполлон, и влекомый твоим божественным духом приступаю я к разрушению города Вей и даю обет принести в дар тебе десятую часть добычи. И тебя, царица Юнона, в настоящую минуту обитаемая в Вейях, молю я последовать за нами, победителями в наш город, который скоро сделается и твоим, так как тебя примет опять в свои стены достойный твоего Beличия храм!» После этих слов войска бросились со всех сторон к городу и громкими криками вызвали испуганных жителей на стены. В это же время отряд избранных воинов двинулся подземным ходом и очутился в храме Юноны в крепости. Вейянцы, занятые отражением приступа на стенах, не подозревали, что римляне находятся в самом центре города — они заметили это только тогда, когда неприятель ворвался в город и зажег дома с крыш которых женщины и рабы кидали в него камнями и черепицей.

Скоро весь город огласился криками нападающих римлян и осажденных вейянцев. После долгой резни битва стала ослабевать, и герольд возвестил приказание диктатора пощадить невооруженных. Кровопролитие прекратилось. Те, кто остались в живых, сдались, и солдаты, с разрешения диктатора, принялись за грабеж. Когда же диктатор увидел, что добыча оказалась гораздо значительней, чем он рассчитывал, он воздел руки к небу с молитвой: если такое счастье, выпавшее на долю ему лично и римскому народу, кажется слишком великим кому-нибудь из богов или людей то пусть бы все это обошлось для римлян тем, что они обогатились бы из-за этой зависти возможно меньшим способом. Но произнеся эту молитву, он нечаянно поскользнулся и упал, и на это обстоятельство впоследствии посмотрели как на предзнаменование кары, постигшей Марка Фурия Камилла, и завоевания Рима галлами.

День завоевания прошел в резне и грабеже. На следующий день диктатор продал пленных, и вырученные деньги, не без ропота народа, были переданы в государственное казначейство. Потом, когда из города было наконец вынесено все принадлежащее людям, приступили к изъятию вещей, посвященных богам, и самих богов. Отборному отряду было поручено перевезти в Рим статую Юноны. Статую без труда сняли с пьедестала и перевезли в Рим, на Авентинский холм, где четыре года спустя Камилл построил храм в честь этой богини. «Такой конец постиг Вейи, один из могущественнейших городов Этрурии, который доказал свое величие даже своей погибелью, ибо если после осады, длившейся десять лет и десять зим, – причем он причинил неприятелю гораздо больше вреда, чем потерпел сам, – он наконец пал, то завоевание его было следствием не осады, а священнодействий» (Ливий).

Весть о завоевании Вей вызвала в Риме неописуемый восторг. Сенат приказал праздновать победу четыре дня. Триумфальное вступление Камилла в Рим ознаменовалось невиданной до сих пор торжественностью. Он въехал в Капитолий на колеснице, запряженной четырьмя белыми лошадьми, и торжественно сложил с себя диктатуру.

Но белые кони показались гражданам проявлением чрезмерного тщеславия со стороны победителя. «Он хочет – говорили они, – поставить себя наравне с богами; только Юпитеру и солнцу прилична такая упряжка». Еще большее раздражение в согражданах Камилл вызвал объявлением того, что до завоевания Вей он дал обет принести в дар Аполлону десятую часть добычи и что народ должен оплатить этот священный долг. Объяви он это раньше, отделить десятую часть от награбленного было бы нетрудно, но теперь большинство участвовавших в дележе уже истратило свою долю, и возвращение даже такой малой части добычи оказалось почти невозможным. Граждане увидели в этом поступке Камилла только предлог к уменьшению доставшейся им части завоеванного имущества. Так как о возращении всей добычи для отделения от нее десятой доли нечего было и думать, верховные жрецы приказали, чтобы каждый гражданин сам под присягой отдал Аполлону эту десятую часть.

После исполнения этого распоряжения Камилл объявил, что к пожертвованию следует привлечь также и город Вейи с его территорией. После осмотра и оценки государственное казначейство выделило десятую долю стоимости. На все эти суммы было решено сделать золотую кружку и принести ее в дар Аполлону. Для этого нужно было выменять медь на золото, а золота в городе было мало. Римские женщины предложили свои золотые украшения, и так было собрано восемь талантов золота. В награду за эту великодушную жертву сенат предоставил матронам почетное право ездить внутри города в экипажах. Доставка подарка была возложена на трех почетнейших граждан, которые отправились в Дельфы на богато разукрашенном корабле. Неподалеку от Сицилийского пролива липарские пираты напали на депутацию и увели корабль в Липару, но липарский стратег Тимазитей освободил его и проводил сначала в Дельфы, а потом обратно в Рим. За это сенат почтил его римским гостеприимством.

Раздражение народа против Камилла было вызвано еще одним обстоятельством, связанным с завоеванием Вей. Обширные плодородные поля вейянцев стали римской государственной собственностью, и трибуны требовали, чтобы народу было предоставлено пропорциональное участие в пользовании этими землями. Но такое требование было совсем не по нраву патрициям. Начались обсуждения. Трибун Сициний предложил, чтобы одна часть римских патрициев и плебеев переселилась в Вейи, а другая осталась в Риме, но оба города составляли бы одно нераздельное государство. Это была крайне неудачная мысль. Патриции хорошо понимали, что с исполнением этого предложения была сопряжена опасность для существования государства, и клялись, что готовы скорее умереть, чем согласиться на это. «Уже и одном городе, – говорили они, – мы не оберемся раздоров и неудовольствий; что же будет, когда их очутится два? И притом, кто же решится предпочесть победоносному Риму побежденные, покинутые богами Вейи? Никакая сила не принудит нас покинуть Ромула, божественного основателя нашего государства, для того чтобы последовать за каким нибудь Сицинием в город, на котором лежит гнев и проклятие богов!»

Плебеям же очень нравился обширный город с его прекрасными домами и великолепными полями. Споры по этому делу длились два с лишним года. Наконец наступил день общей и окончательной подачи голосов. Предложение Сициния было отвергнуто большинством в один голос. Обрадованный этой победой, сенат обнародовал на следующий день постановление об отводе всем плебеям без исключения по семи десятин принадлежавшей народу Вейи земли.

В этой долгой и упорной борьбе Камилл оставался главой и предводителем партии патрициев, постоянно высказывался очень решительно против предложения Сициния и подстрекал своих единомышленников к сопротивлению. Неудивительно поэтому, что народ ненавидел его как своего сильнейшего противника.

После падения Вейев римляне сразу обратили оружие против тех городов Этрурии, которые поддерживали Вейи в войне. Уже в 395 году капенаты, вследствие опустошения своей территории римлянами, изъявили им покорность. Фалиски сопротивлялись дольше. Против них в следующем году выступил Камилл, избранный консулом в четвертый раз. Он разбил неприятеля в одном сражении и заставил отступить за стены Фалерии. Но этот город, построенный на высоком и крутом утесе и обнесенный каменной стеной, мог долго сопротивляться врагу еще и благодаря хорошей обеспеченности боевыми и съестными припасами. Предвиделась длительная осада. Однако дело приняло благоприятный оборот быстрее, чем можно было ожидать.

Одному школьному учителю, которому аристократы города Фалерии поручали своих детей, пришла в голову изменническая мысль отдать этих детей в руки римского полководца. Он ежедневно выводил своих учеников за город для гимнастических упражнений и постепенно приучил их отходить все дальше и дальше от стен города. Наконец, он дошел с ними до римских постов и там объявил, что желает переговорить с полководцем.

Приведенный к Камиллу, изменник сказал ему, что ставит его благосклонность выше своего долга и вместе с этими мальчиками, отцы которых стоят во главе фалерианского правления, передает в руки римлян свой город. Выслушав эти слова, Камилл ужаснулся и ответил: «Ни народ, ни полководец, к которому ты, злодей, явился со своим нечестивым даром, не разделяют твоего образа мыслей. Правда, что между нами и фалисками не существует союза, какой обыкновенно заключают между собой люди; но тот союз, которым соединяет людей природа, существует и должен оставаться неразрывным. Война, как и мир, имеет свои права, и мы умеем охранять их настолько же справедливо, насколько и храбро. Мы ведем войну не с этими детьми, которых щадят даже при завоевании городов, но с людьми вооруженными, которые, не получив от нас никакого вреда или оскорбления, нападали на римский лагерь перед Вейями. Ты победил их, насколько это тебе было возможно, с помощью твоего неслыханного преступления; я же хочу одержать победу теми же римскими средствами, которые помогли мне завладеть Вейями, т. е. храбростью, окопами и оружием».

После этого он велел раздеть изменника донага и связать ему на спине руки, а детей снабдил розгами и плетьми для того, чтобы они погнали его обратно в город. Как раз в это время фалиски узнали об измене учителя. Но в ту минуту, как знатные отцы и матери в отчаянии кинулись к стенам и за ворота города, дети появились перед ними, погоняя голого и связанного учителя. Весь народ радовался и дивился справедливости и великодушию Камилла. Сейчас же было созвано народное собрание, на котором решили отправить к Камиллу посольство с заявлением, что город передает свою судьбу в его руки. Камилл отправил этих посланников в римский сенат, и они обратились к нему со следующими словами: «Вы, почтенные отцы, и ваш полководец одержали над нами победу, которая не может быть осуждена ни богами, ни людьми, и мы сдаемся вам в убеждении, что под вашей властью будем жить счастливее, чем под управлением наших собственных законов. Исход этой войны представляет человеческому роду два благих примера: вы предпочли в войне честность несомненной победе, мы, тронутые этой честностью, принесли вам победу добровольно. Мы – ваши подданные. Отправьте кого хотите для принятия нашего оружия, наших заложников и нашего города, который ждет вас с открытыми воротами. Вам никогда не придется быть недовольными нашим подданством, точно так же, как нам – вашим владычеством».

Сенат предоставил определение условий мира на личное усмотрение Камилла. Последний возложил на фалисков уплату жалованья воинам за этот год, чтобы избавить от расхода римский народ, заключил с ними мир и дружественный союз и возвратился в Рим, где сенат и граждане встретили его с выражениями глубокой благодарности. В следующих, 392 и 391 годах, покорились и этрусские города Сальпинум и Вольсинии. В руках римлян оказалась уже большая часть Южной Этрурии, а после победоносных войн с южными народами – вольсками и эквами — и область от реки Лириса вверх до Циминийского леса.

Благосостояние Рима быстро росло, но вдруг, совершенно неожиданно, с севера появилась беда, которая почти уничтожила его. Это были галлы. А незадолго до этого римляне изгнали из своих стен своего величайшего гражданина, Камилла, который, возможно, был бы в состоянии отвратить этот позор. К той ненависти народа, которую он возбудил против себя гордой обстановкой своего триумфального въезда, требованием возврата добычи и сопротивлением раздачи вейентинских полей, Камилл добавил еще одну причину — в последнем походе против фалисков он тоже выдал воинам не всю отнятую у неприятеля добычу. Благодаря всем этим обстоятельствам народ быстро забыл великие заслуги Камилла и стал смотреть на него как на надменного главу эгоистов патрициев и жестокосердного притеснителя низших классов. Долго сдерживавшееся негодование прорвалось наружу. В 391 году трибун Апулей обвинил Камилла перед народным собранием в сокрытии части вейянской добычи. Как ни несправедливо было показание обвинителя, толпа была до такой степени раздражена против Камилла, что об оправдании его нечего было и думать.

В это время Камилл был в трауре по случаю смерти сына и не выходил никуда из дому. Узнав о случившемся, он позвал своих друзей и просил их не допускать, чтобы его несправедливо осудили по такому позорному обвинению. Друзья ответили, что не видят возможности защитить его перед судом, но готовы помочь ему в уплате денежного штрафа, к которому он, скорее всего, будет приговорен. Тогда разгневанный Камилл решил не дожидаться суда и уйти на чужбину. Он обнял жену и сына и вышел из дому. Дойдя до городских ворот, он остановился, обернулся и, воздев руки по направлению к Капитолию, молил богов, чтобы римляне вскоре раскаялись в его несправедливом и позорном обвинении и чтобы весь мир видел, что они нуждаются в его помощи и жаждут его возвращения. После этой молитвы он вышел из города и отправился в Ардею. На суде его заочно приговорили к денежному штрафу в 15000 ассов.

Незадолго до этого гражданин Марк Цедиций, считавшийся порядочным и честным человеком, заявил консулам, что накануне ночью он проходил по так называемой новой улице и услышал, что кто-то громко назвал его по имени. Он огляделся кругом – улица была пуста. Но тот же голос крикнул ему с нечеловеческой силой следующие слова: «Марк Цедиций, пойди рано утром к начальству и скажи, что к римлянам скоро будут в гости галлы!» Консулы посмеялись над этим известием, зная, что галлы были в это время очень далеко. Однако не прошло и года, как этот страшный народ двинулся против Рима. По словам Ливия причиной, побудившей первые толпы кельтов или, как их называли римляне, галлов, перейти через Альпы из Галлии, или Франции, в верхнюю Италию, была соблазнившая их сладость тамошних плодов и вина. С вином, зная, что оно послужит для них приманкой, познакомил их один знатный житель этрусского города Клузия, Арунс. Сделал он это с целью отомстить за тяжелое оскорбление, нанесенное ему одним из его сограждан, Лукумоном. Арунс указал галлам дорогу через Альпы и довел их до Клузия.

Галлы были грубые, дикие и воинственные варвары исполинского роста, со свирепым выражением лица, длинными и косматыми волосами и огромными бородами. Мирная обработка земли своими руками казалась свободному галлу занятием постыдным — они любили кочевую пастушескую жизнь и сражения с целью грабежа. При таких наклонностях у них не могло быть и речи об установлении прочного государственного порядка. Отличительные черты их – подвижность, необузданность, отсутствие выдержки, нерасположение к порядку и дисциплине, тщеславие и хвастовство. Сражались они без шлемов и обыкновенно без пращей длинными, плохо закаленными мечами, держа в руке огромный щит, большей частью пешком, но в тех случаях, когда в деле участвовал маленький отряд – верхом. Колесницы тоже были в употреблении. Как бешеные бросались они на врага, оглашая воздух страшным ревом и воем и сопровождая эти крики оглушительными звуками бесчисленного множества рожков. Такой неприятель был совершенно новым явлением для италийских народов и при первой стычке приводил в ужас и обращал в бегство даже мужественного, испытанного в боях римлянина. Когда эти страшные варвары расположились перед стенами Клузия и стали опустошать принадлежавшие этому городу земли, его жители, испуганные массами совершенно незнакомого, невиданного народа, отправили в Рим посольство с просьбой о помощи, хотя до этого времени никогда не находились в каких бы то ни было дружеских отношениях с Римом.

Предпринимать поход в такой отдаленный город римляне не имели никакого желания, но вместо того чтобы благоразумно воздержаться от вмешательства в это дело, они отправили в Клузий посольство, которому было поручено склонить галлов к добровольному отступлению. Посольство состояло из трех Фабиев, сыновей верховного жреца Марка Фабия Амбуста, людей молодых и легкомысленных. Явившись к галлам, они передали им просьбу римского сената не нападать на людей, не сделавших им никакого зла и бывших союзниками и друзьями римского народа, и добавили, что римляне, если это окажется нужным, сумеют защитить Клузий оружием, но что они предпочитают жить с галлами в мире и согласии. В этих словах не было ничего оскорбительного или враждебного, но послы произнесли их самоуверенно и надменно. Галлы ответили, что хотя они и слышат название римлян в первый раз, но верят, что это народ храбрый, так как иначе клузийцы не обратились бы к нему с просьбой о заступничестве. «Если же, – прибавили они, – вы для защиты ваших союзников предпочитаете ходатайство посольства оружию, то и мы не отвергнем предлагаемого нам мира, если клузийцы уступят нам часть своих земель, которых у них слишком много, а не согласятся – мы сразимся с ними в вашем присутствии, чтобы вы могли засвидетельствовать дома, до какой степени галлы превосходят всех остальных людей храбростью».

Тогда римляне спросили, на основании какого права можно отнимать земли у их собственников и чего, собственно, ищут галлы в Этрурии? «Наше право, – надменно отвечали галлы, – в нашем оружии; храбрым людям принадлежит мир». За этим последовала схватка между галлами и клузийцами. Римские послы, побуждаемые негодованием против пришельцев-варваров и своей воинственностью, имели неосторожность, вопреки началам международного права, встать в ряды клузийцев. Квинт Фабий, налетел на одного из галльских предводителей и пронзил того копьем. В ту минуту, когда он снимал с убитого вооружение, галлы узнали его и тут же прекратили сражение. Это нарушение международного права так рассердило их, что многие рвались немедленно двинуться к Риму и отомстить, но старейшие настояли на предварительной отправке в Рим посольства с требованием выдачи Фабиев. Послами были выбраны самые рослые люди из всего войска.

Сенат не одобрил поступка Фабиев и нашел требование галлов справедливым, но тем не менее не мог решиться отдать членов такого знатного рода на произвол жестокости варваров. Поэтому он предоставил решение дела народу. Народ отказал в выдаче и даже избрал трех Фабиев консулами-трибунами на следующий год. Галлам ответили, что, пока римлянин занимает такую должность, личность его неприкосновенна и что они могут вернуться через год, если их негодование еще не уляжется. Такая насмешка привела галлов в бешенство, и 70000 войско тотчас же выступило против Рима. Со своей обычной быстротой они спустились по левому берегу Тибра до речки Аллии, в одиннадцати милях от Рима. Здесь их встретило римское войско в количестве 40000 человек. Разбивать лагерь было уже некогда. Ядро римской армии, 24000 человек, заняло место на равнине между Тибром и расположенными справа от него возвышенностями, аостальная часть поместилась на этих возвышенностях. Галлы не вступили в бой с главными римскими силами, утвердившимися на равнине, а кинулись на войска, стоявшие на высотах. Со страшным воем, в оглушительном визжании рожков, рубя направо и налево длинными мечами, они ворвались в неприятельские ряды такими массами и так бешено, что римляне, не привыкшие к подобному нападению, пришли в ужас и обратились в бегство. Они кинулись на равнину и увлекли за собой стоявшие там войска. Галлы неслись за ними и прогнали большую часть войска к Тибру, тогда как менее значительные отряды скрылись в соседнем лесу или бежали по большой дороге к Риму. Ужас беглецов был так велик, что задние ряды наступали на передние, и наконец вся масса бросилась в Тибр, где многие утонули от тяжести своего вооружения.

Успевшие переправиться через реку бежали в опустевшие Вейи и укрылись там за городскими стенами (18 июля 390 года). Такое быстрое и полное поражение было неслыханно и римской истории. Галлы изумились такой легкой и внезапной победе. Этот римский народ, столь надменный и самоуверенный на словах, оказался до такой степени трусливым и беспомощным в битве! Сначала победители остановились, не понимая, что случилось, потом начали оглядываться, опасаясь засады, и наконец, не видя ничего враждебного, принялись за грабеж. Они рассеялись по полю сражения, сняли с убитых все, что нашли на них, отрубили им головы, нагромоздили целые горы оружия и пьянствовали всю ночь в ознаменование победы. На следующий день они двинулись против Рима. Высланные вперед всадники вернулись с известием, что все городские ворота открыты, ни перед одними нет караульного поста, а на стенах не видно ни одного вооруженного человека. Галлы, боясь засады и не решаясь ночью войти в город, снова остановились и расположились на ночлег между Римом и Анио.

Эта медлительность неприятеля была счастьем для римлян. В городе царила паника. В Рим прибежали лишь немногие из вооруженных воинов, и о его защите нечего было и думать. Когда невдалеке от городских стен раздались дикие крики и победные песни варваров, все, кто только мог владеть оружием, поспешили с женами и детьми в Капитолий, чтобы из этой крепости защищать хотя бы родных богов и имя Рима. Остальной народ направился к Яникульскому холму и оттуда рассеялся по окрестностям. Значительная часть бежала в Цере. Туда же были перенесены жрецами Квирина и девственницами-весталками вверенные их хранению святыни; остальные священные предметы зарыли в часовне недалеко от Cloaca Maxima. Старейшие сенаторы, около восьмидесяти человек, решились умереть за свой народ. Одевшись в почетное платье, эти старцы вышли на площадь, сели там в свои курульные кресла и ждали врага. Верховный жрец Марк Фабий прочел им формулу самообречения на смерть.

На следующий день галлы без всякого сопротивления прошли через Коллинские ворота в город. Улицы были пусты, дома закрыты. С тайным ужасом двигались варвары по вымершему Риму, пока не достигли площади. Здесь они увидели почтенных старцев, сидевших неподвижно в креслах, с длинными жезлами в руках. Величие, которым были проникнуты их лица, придавало им вид богов. С благоговением смотрели дикари на эти неподвижные фигуры, сомневаясь – живые ли это существа или изваяние из камня. Наконец один галл подошел к Марку Папириусу и погладил его длинную седую бороду, старик рассердился и ударил дерзкого по голове своим жезлом из слоновой кости. Галл тотчас же зарубил его, а вслед за тем варвары бросились на остальных и умертвили их на месте. После этого они разбрелись по городу, стали врываться в дома, грабить и жечь их. Скоро пожар вспыхнул в разных частях города, а через несколько дней весь Рим представлял собой груду пепла, за исключением нескольких домов, в которых временно поселились предводители галлов.

Покончив с домами, галлы взялись за крепость и Капитолий. Они пошли на штурм, но были отбиты с таким кровопролитием, что не решились сделать вторую попытку и решили принудить крепость к сдаче посредством голода. Однако скоро осаждающим пришлось хуже, чем осажденным. Увлеченные жаждой разрушения, они вместе с домами сожгли и весь запас хлеба, находившийся в городе, а хлеб из деревень римляне ранее перевезли в Вейи. В результате в многочисленном галльском войске скоро начался голод, а с ним появились болезни и лихорадки, вызванные не только недостатком пищи, но и палящим зноем, к которому галлы не привыкли и от которого им негде было укрыться в разрушенном и сожженном городе.

Тогда галлы разделились на две части — одна продолжала держать в осаде крепость, а другая совершала набеги на соседние народы, грабила их и доставляла съестные припасы своим товарищам. Один из таких отрядов появился и перед Ардеей, где жил в изгнании Камилл. Услышав, что жители Ардеи, испуганные приближением неприятеля, поспешно собирались на общее совещание, Камилл явился в их собрание и предложил смелый подвиг. Как только наступила ночь, все они под предводительством Камилла бросились на неприятельский лагерь, в котором воины лежали пьяные, в беспорядке, не ожидая нападения. О правильном сражении не могло быть и речи – началась резня. Полусонные галлы были изрублены на куски, а те, что находились в самом дальнем конце лагеря, бросились в бегство и оставили всю награбленную добычу в руках победителей. Часть беглецов достигла пределов Анция, но была истреблена жителями этого города.

Подобное же поражение потерпели этруски перед Вейями, где за это время успело собраться довольно много римлян. Этруски воспользовались бедствием Рима, чтобы отомстить ему за прежние поражения. Они вторглись в Римскую область, ограбили ее и собрались с добычей перед Вейями, чтобы напасть на этот город. Римляне, видя, что даже этруски, из-за которых они и навлекли на себя войну с галлами, издеваются над их бедствием, вознегодовали и решили наказать дерзких. Они избрали себе в предводители Цедиция и ночью напали на этрусков, из которых остались в живых лишь немногие. Этот удачный подвиг поднял дух вейянских римлян, сила которых ежедневно возрастала из-за постоянного прилива вооруженных людей из Лация. Им казалось, что наступило время вырвать Рим из рук неприятеля. Но для этого недоставало такого предводителя, какой был нужен в столь важных обстоятельствах. Тогда они вспомнили о Камилле и решили призвать его из Ардеи испросив разрешения у римского сената. Отважный юноша по имени Понтий Коминий принял на себя это поручение. Он проплыл ночью по Тибру и, обманув бдительность галльских часовых, взобрался у Карментальских ворот вверх по крутому утесу, был приведен к сенаторам и объявил цель своего прибытия. Сенаторы разрешили призвать Камилла и назначить его диктатором, что и было исполнено немедленно по возвращении Коминия в Вейи.

Пока готовилось войско в Вейях, римская крепость и Капитолий оказались в большой опасности. Галлы обнаружили на утесе следы ног Коминия и в следующую ночь попытались проникнуть в крепость тем же путем. Один невооруженный полез вперед, следующий подал ему оружие и вскарабкался сам так же, как первый. Таким образом, помогая друг другу, все они постепенно добрались до вершины так удачно, что ни один из часовых не заметил этого. Даже собаки остались спокойны. Но гуси, содержавшиеся в храме Юноны, услышали приближение посторонних и зашумели. Их крики и хлопанье крыльев разбудили Марка Манлия, известного воина, бывшего за три года до того консулом. Он вскочил, схватился за оружие, поднял на ноги всех находившихся в Капитолии и поспешил туда, где подозревал опасность. Сильным ударом меча он быстро сбросил галла уже стоявшего наверху утеса. Тот в падении увлек за собой стоявших ближе к нему. Остальные же, еще карабкавшиеся вверх, были отброшены стрелами и камнями. Так совершилось спасение Капитолия. Оплошных часовых на следующий день сбросили с утеса. Спасителя Манлия воины почтили тем, что каждый из них принес в его дом, находившийся в крепости, полфунта хлеба и четверик вина — подарок незначительный, но при том недостатке в съестных припасах бывший прекрасным доказательством благодарности. К этому же событию относят происхождение своеобразного римского обычая, состоявшего в том, что ежегодно, в известный день, по улицам торжественно проносили распятую на кресте собаку и великолепно убранного гуся, для того чтобы воздать честь гусям, спасителям Капитолия, и наказать собак, забывших свою обязанность.

Самым мучительным для римлян в осаде был голод. Осажденные уже употребили в пищу кожу своих щитов и подошв, а помощь из Вей так и не показывалась. Но и галлы не меньше страдали от голода и болезней, и долгая изнурительная осада наконец сильно утомила их. Они предложили римлянам переговоры. Чтобы обмануть галлов римляне разбросали большое количество хлебов, будто бы от избытка у себя съестных припасов, и галлы решили наконец заключить мирный договор. Условия его, однако, оказались довольно тяжелыми для римлян — за отступление неприятеля они должны были заплатить тысячу фунтов золота. К тому же победители стали взвешивать это золото на фальшивых весах. Консул-трибун, Квинт Сульпиций, предводительствовавший римлянами при Аллии, а теперь заключающий договор, возмутился этой несправедливостью. Тогда Бренн, вождь галлов, надменно бросил на весы еще и свой меч и воскликнул: «Горе побежденным!»

«Но, – говорит Ливий, – боги и люди отвратили от римлян позорную участь – жить откупившимися золотом людьми. Еще не окончилось взвешивание, как Камилл появился в Риме в сопровождении своего войска и объявил договор недействительным, на том основании, что право заключать договоры от имени государства принадлежало исключительно ему, как диктатору. На развалинах Рима произошла схватка, в которой растерявшиеся галлы были разбиты так же легко, как римляне при Аллии. Они бросились в бегство, но во время отступления потерпели еще раз на дороге в Габии, у восьмого помильного столба от Рима, такое страшное поражение, что среди них не осталось даже ни одного человека, который мог бы возвестить другим о постигших их бедствиях». Камилл, снова спасший отечество от врагов, торжественно вступил в город, и солдаты в своих победных песнях назвали его Ромулом, отцом отечества и вторым основателем Рима.

В каком же положении находился город, куда теперь вступил триумфатор? Все дома лежали в пепле и руинах. Уцелели только храмы и большие каменные здания. Жители стали стекаться со всех сторон, но оказались лишены самого необходимого для существования – не только пищи и крова, но и домашней утвари и земледельческих орудий. Число граждан, способных носить оружие, значительно уменьшилось, а соседние народы, покоренные Римом были совсем не прочь воспользоваться беспомощностью и разорением своих победителей, чтобы вернуть себе свободу. В этом критическом положении сосредоточение высшей власти в одних руках представлялось наиболее целесообразным. Поэтому патриции просили Камилла остаться диктатором до тех пор, пока он не приведет в порядок город и государство. При этом вспомнили также о необходимости загладить грех невнимательного отношения к голосу, возвестившему нашествие галлов, и было отдано распоряжение о постройке на «новой улице» храма Локуцию, т. е. делающему словесное указание. Взятое обратно у галлов золото, вместе с другим золотом, спасенным в различных храмах, положили под креслом Юпитера в Капитолии как церковное имущество.

В это же время трибуны не переставали настаивать в народных собраниях на том, чтобы народ оставил Рим в развалинах и переселился в Вейи, где все сохранилось в целости и неприкосновенности. Народ изъявлял готовность променять Рим на Вейи уже и прежде, сразу после завоевания этого города. Теперь же это переселение устраивало его тем более, что его родной Рим представлял собой груду развалин. Но патриции во главе с Камиллом всеми силами старались воспрепятствовать этому перелому в истории развития римского государства. В речи, произнесенной перед собравшимся народом, Камилл весьма энергично убеждал граждан не оставлять родную землю, не покидать основанный с божьего соизволения город, где каждое место издавна имело свои святыни, своих богов, и успел склонить многих на свою сторону, но решительный поворот делу дала случайность, которую народ принял за проявление воли богов. В то время когда сенат в гостилиевой курии совещался об этом деле, через площадь проходила когорта, только что сменившаяся с караула. Поравнявшись с курией, начальник отряда скомандовал: «Ставь знамя здесь! Это самое лучшее место для остановки!» Услышал эти слова, сенаторы радостно выбежали на площадь и указали народу на это предзнаменование. Толпа не стала более сопротивляться и дала согласие.

Таким образом, предложение трибунов было отвергнуто, и вслед за этим во многих местах города начались постройки. Кирпич раздавался от казны, и всем было разрешено добывать камень и рубить лес где угодно, если строитель принимал на себя обязательство окончить работы в течение этого же года. Большую часть строительного материала народ, вероятно, привозил из Вейев, что сенат разрешал весьма охотно, так как разрушение этого города должно было навсегда уничтожить планы плебеев относительно переселения из Рима. Благодаря тому, что каждому хотелось как можно скорее добыть себе кров и приют, строительство велось очень поспешно — дома возводились маленькие и лепились один около другого в беспорядке. Так образовались узкие и кривые улицы. Этот неправильный и некрасивый вид Рим сохранял до времени императоров.

Нашествие галлов совершилось в 390 году до н.э.. В последующие годы соседи старались воспользоваться слабостью Рима, чтобы свергнуть с себя римское иго или вернуть свои прежние владения. Вольски, эквы и этруски, подкрепленные латинами и герниками, взялись за оружие и поставили римлян в критическое положение. Пришлось опять обратиться к Камиллу. В 389 году его снова избрали диктатором. Он выступил против вольсков, которые окружили одну из римских армий, но, узнав о приближении Камилла, поспешили огородить со всех сторон свой собственный лагерь баррикадами из деревьев. Камилл поджег эти укрепления, разбил вольсков и двинулся против эквов, которым тоже нанес поражение и отнял завоеванный ими римский город Болу.

В то время как он воевал с эквами, этруски осадили римскую колонию и крепость Сутриум. Камилл быстро пошел на помощь осажденным и появился перед Сутриумом как раз в тот момент, когда этруски завладели им и, не подозревая об опасности, грабили город. Камилл стремительно напал на них, отнял награбленную добычу и уничтожил их войско. По возвращении в Рим его почтили тремя триумфами. В последующие десять лет, в продолжение которых Камилла избирали консулом-трибуном еще три раза, к вышеупомянутым побежденным народам прибавилось еще столько новых, что владычество Рима опять утвердилось на прежнем громадном пространстве.

Для увеличения числа граждан, значительно сократившегося после галльского нашествия, сенат в 388 году предоставил римское гражданство тем жителям Вей, Капены и Фалерии, которые помогали римлянам в войнах этого и предыдущего года. Из этого нового населения составили четыре новые трибы, увеличив таким образом число триб с 21 до 25. Длинный ряд войн до и после нашествия галлов, разрушение и восстановление Рима снова повлекли за собой крайнее обеднение большинства плебеев, которому не могли помочь скудные отводы земли отдельным лицам. Запуганный и загнанный народ терпеливо переносил свою участь. В 376 году два трибуна, К. Лициний Столон и Л. Секстий, снова возбудили вопрос о распределении полей и смягчении постановлений о долгах и кроме законов, относившихся к этим двум делам, предложили также в интересах плебеев третий – о высшей государственной должности.

Эти три законопроекта состояли в следующем: 1) Каждый римский гражданин имеет право пользоваться общественной землей, но в количестве не более 500 десятин; точно так же никто не имеет права пасти на общественных лугах больше десяти штук крупного и ста штук мелкого скота. Срок арендного пользования землей определяется пятилетний, и плата за него идет на жалованье войскам. 2) Из сумм, составляющих частные долги, следует вычесть уже уплаченные проценты, а остальное количество долга – рассрочить на три года. 3) Избрание консулов-трибунов прекращается, а взамен того, по примеру прежнего времени, должны избираться ежегодно два консула, из которых один – непременно из плебеев.

Эти законы должны были нанести большой ущерб привилегиям и интересам патрициев, и потому патриции склонили остальных восьмерых трибунов к противодействию. Но народ десять лет кряду выбирал трибунами обоих авторов вышеупомянутых законопроектов и всеми силами поддерживал их в этом деле. Так как число протестующих трибунов с каждым годом уменьшалось и патриции все больше и больше лишались надежды на успех, в 368 году они прибегли к последнему и крайнему средству: восстановили должность диктатора и избрали на нее испытанного защитника своей партии, Камилла, которому в это время было уже около восьмидесяти лет. Несмотря на преклонный возраст, Камилл очень энергично принялся за дело. В тот самый день, когда трибуны рассчитывали наконец провести законы, за которые они ратовали столько лет, он объявил набор в войско и под угрозой строгих наказаний отозвал народ с площади на Марсово поле. Тогда трибуны, в свою очередь, пригрозили ему крупным денежным штрафом, если он не перестанет отстранять народ от подачи голосов.

На этот раз диктатор испугался. Он удалился в свой дом и через несколько дней под предлогом болезни сложил с себя диктатуру. Вероятно, ему стало ясно, что всякое сопротивление воле народа бесполезно, и стал с этих пор советовать патрициям уступить. Но они все еще стояли на своем и назначили диктатором Манлия. Его противодействие так же не привело ни к чему, и предложения Лициния, после десятилетней борьбы, наконец получили силу закона. Л. Секстий, плебей, был избран на 366 год консулом. Но так как патриции отказывались утвердить выбор новых консулов и этим открыли перспективу новых и долгих споров, то Камилл вмешался в дело и устроил соглашение, по которому судебная власть была отделена от должности консула и возложена на особого чиновника из патрициев. Так возникла претура. Претор был до некоторой степени третим консулом, занимавшимся судопроизводством и в отсутствие консулов исполнявших их должность. Этой своевременной уступкой старик Камилл оказал новую большую услугу государству, которое он спасал уже столько раз. Установление мира между обоими сословиями было его последним политическим делом. А незадолго до того, в 367 году, когда Риму снова грозило нашествие галлов, он был в пятый раз избран диктатором и в этом звании одержал над галлами в Альбанской области блистательную победу.

В 365 году Камилл умер от моровой язвы, и смерть его была для государства очень тяжелой утратой. «Ибо этот человек был действительно незаменим во всяком положении; уже до своего изгнания первый в войне и мире, он стал еще выше после этой ссылки, потому ли что с ним так несправедливо поступило государство, которое, очутившись потом в руках неприятеля, обратилось к изгнаннику с мольбой о спасении, или потому, что на его долю выпало счастье – вместе с собственным возвращением в родной город возвратить этому городу и прежнее благосостояние, И в следующие за тем двадцать пять лет (так долго после того прожил он еще на свете) удерживался он на высоте, на которую поставила его столь высокая слава, и признавался всеми за человека, заслуживавшего имя второго основателя Рима» (Ливий).