(все даты — до н.э.)

Луций Лициний Лукулл принадлежал к знатному роду. Его дед был консулом в 151 году и удачно вел войну в Испании, а его отец был женат на сестре Метелла Нумидийского. Первым общественным делом Лукулла, которое он совершил в самой ранней молодости вместе со своим младшим братом Марком, было привлечение к суду авгура Сервилия за то, что тот, обвинив их отца в сокрытии общественных денег, подверг его изгнанию. Этот процесс вызвал вражду партий и повлек за собой кровавые схватки, во время которых многие были ранены и убиты. Сервилий был оправдан, но оба брата заслужили всеобщую похвалу за этот подвиг сыновней любви.

Вскоре после того Лукулл в качестве проквестора сопровождал Суллу в первой Митридатовой войне. Сулла ценил благонравного, образованного юношу и питал большое доверие к его способностям и усердию. Когда осада Афин стала затруднительной из-за недостатка в кораблях, он поручил Лукуллу собрать флот, задачу трудную и опасную, поскольку море находилось во власти понтийского флота и кораблей пиратов, бывших в союзе с Митридатом.

Лукулл отправился с шестью кораблями на остров Крит, а оттуда, с полученным там подкреплением, в Кирену, где установил свободное управление, восстановив на короткое время порядок в расшатавшемся государстве. По дороге в Египет пираты лишили его большей части кораблей. Египетский царь принял его с почетом и дружелюбно, но не дал кораблей, так как и сам состоял в союзе с Митридатом. Под прикрытием царских кораблей Лукулл отправился на Кипр, а оттуда в Родос. В Родосе, Косе и Книдосе его эскадра получила некоторое подкрепление, так что ему удалось изгнать царское войско из Хиоса и взять в плен колофонского тирана Эпигона, которому покровительствовал Митридат. Нанеся после этого поражение царскому флоту у Лектума и Тенедоса, он соединился с Суллой у фракийского Херсонеса и перевез его войско в Азию.

В 84 году Сулла заключил с Митридатом мир при Дардане и поспешил обратно в Италию, оставив Лукулла в Азии с поручением собрать наложенную на местные города контрибуцию в 20 000 талантов. В этом деле Лукулл показал себя человеком справедливым и бескорыстным и действовал по отношению к истощенным Митридатом жителям с большим снисхождением и мягкостью. Из собранного серебра он, по желанию Суллы, отчеканил в Пелопоннесе монету, которая долго оставалась в обращении под именем Лукулловой. Возвратился в Рим он в 80 году.

Счастливый случай удерживал Лукулла вдали от Италии во время Сулловых проскрипций и избавил его от позора быть участником ограбления и умерщвления сограждан. Сулла до смерти своей высоко ценил Лукулла, посвятив ему свои записки и, обойдя Помпея, возложив на него опеку над своим сыном Фаустом, что послужило, как полагают, первым поводом к раздору и несогласию между обоими честолюбивыми молодыми людьми.

После того как Лукулл в 79 году вместе со своим братом Марком занимал должность курульного эдила и в этой должности развлекал народ дорогими и блистательными зрелищами боя слонов и быков, он в 77 году был избран претором и приобрел уважение за справедливое управление провинцией Африкой. В 74 году он был избран консулом вместе с Марком Аврелием Коттой. В этом году вспыхнула третья Митридатская война.

Бездетный вифинский царь Никомед III завещал перед смертью свое царство римлянам, и они не замедлили занять эту страну. В результате этого они стали непосредственными соседями Понтийского царства и Митридат увидел, что его господству грозит опасность. Он объявил войну и напал на владения римлян в Азии с войском в 100 000 пеших, 16 000 всадников, 100 боевых колесниц и хорошо вооруженным флотом в 400 кораблей. Ведение этой войны было возложено на обоих консулов того года. Котта был назначен начальником флота, Лукулл же, как наместник Киликии и Азии, встал во главе сухопутного войска. Он привел с собой один легион в Малую Азию, где в его распоряжении были еще четыре легиона, так что под его командой оказалось около 30 000 пехотинцев и 1 600 всадников.

В то время как Лукулл шел с юга через Фригию, чтобы очистить страну от Митридатовых войск и вторгнуться в Понтийское царство, Котта с флотом и частью сухопутного войска направился к занятой Митридатом Вифинии. У Халкедона в один день войска Котты были разбиты как на суше, так и на море. Побежденный был вынужден запереться в городе. При известии об этом поражении Лукулл поспешил к Халкедону.

Благодаря обдуманному и выжидательному способу ведения войны Лукулл уничтожил громадное войско царя (по свидетельству Плутарха, до 300 000 человек), не вступая в генеральное сражение, и исправил ошибки своего неосторожного товарища Котты. Уничтожив затем во главе эскадры, которую он собрал в азиатских городах, находившийся в Эгейском море флот Митридата, он направился в Вифинию и заставил царя очистить эту страну и бежать, потеряв большинство кораблей, в Синоп. Царь, начавший войну с такими большими средствами, возвратился почти один, без войска и флота, в свое царство, которое теперь было открыто для вторжения неприятельского войска.

Лукулл, за смелость и обширность своих походов прозванный римским Ксерксом, проник осенью 73 года в Понт и гнал Митридата из Синопа в Амизос, из Амизоса в Кабейру, окружая войсками оставшиеся позади него главные города царя. Солдаты его, в числе которых находились два легиона Фимбрия, люди закаленные и воинственные, роптали на беспрестанное движение вперед своего полководца, который не давал им отдыха и не разрешал грабежа. Но Лукулл мало обращал внимания на жалобы и остановился только тогда, когда его вынудило к этому суровое время года.

Весной 72 года он оставил два легиона у Амизоса, а сам с тремя легионами и множеством конницы отправился к Кабейру, где Митридат снова собрал значительное войско под предводительством Диофанта и Таксила и ожидал неприятеля. Минуя открытое поле и продвигаясь горными тропами и ущельями, римское войско приблизилось к неприятелю и разбило напротив него свой лагерь на удобно расположенной возвышенности. Здесь оба войска некоторое время оставались друг против друга, стремясь отрезать другому возможность подвоза. Но когда одному из полководцев Лукулла, конвоировавшему транспорты с припасами, удалось не только разбить отряд, подстерегавший его, но и рассеять все войско Диофанта и Таксила при помощи подоспевшего из Лукуллова лагеря подкрепления, то Митридат решил поспешно отступить.

Он приказал своим приближенным тайно собрать свои вещи. Но солдаты, заметившие, что приближенные царя укладывают свои вещи, пришли в негодование и ужас, устремились к лагерным выходам и стали силой отнимать уносимые вещи, а уносивших – умерщвлять. Митридат, при котором не осталось ни одного служителя, бежал среди толпы из лагеря пешком, пока его не заметил один из его слуг и не отдал ему своей лошади. Римляне преследовали бегущую толпу. Митридат едва не попал в плен, но его спасла алчность римских солдат. Преследовавшие его уже могли схватить лошадь, на которой сидел царь, как вдруг между ними и царем появился мул, нагруженный золотом. Солдаты бросились грабить золото, завязалась драка, а царь тем временем спасся. Хотя жадность солдат Лукулла и лишила его драгоценнейшей награды за победу, он все же отдал им на разграбление неприятельский лагерь.

После этого Лукулл овладел Кабейрой и другими укрепленными городами, везде находя множество драгоценностей. Находил он также и темницы, в которых Митридатом были заключены многие греки и члены царского дома без надежды когда-либо снова увидеть дневной свет. Лукулл даровал им свободу.

Тем временем Митридат с немногими провожатыми бежал через горы в Коману. Но когда его и на этом пути потревожил римский отряд, он поспешил в сопровождении не более 2000 всадников к восточной границе своего царства, чтобы искать убежища в Армении у царя Тиграна, своего зятя. Во время бегства он послал своего слугу Бакхида в Фарнакию с приказанием умертвить находящихся там своих сестер и жен, ибо для восточного деспота считалось величайшим позором, чтобы его жены попали в руки неприятеля.

Весь Понт и Малая Армения были во власти римлян. Только Амизос и Синоп в Понте, Амастрис в Пафлагонии, Гераклея в Вифинии некоторое время оказывали сопротивление. Лукулл сам осаждал Амизос, упорно обороняемый полководцем Каллимахом. Когда город был доведен до крайности, Каллимах поджег его и спасся на корабле. Ворвавшиеся в город римские солдаты не обращали внимания на убегавшего врага и думали только о грабеже. Лукулл хотел остановить пожар и спасти город, но никто его не слушал. Солдаты требовали, чтобы имущество города было отдано на их произвол, и полководцу пришлось уступить. Большая часть города сгорела во время грабежа.

Когда Лукулл на другой день вступил в город, он сквозь слезы сказал своим друзьям: «Часто я называл Суллу счастливым, но сегодня я особенно должен удивляться счастью этого человека, сумевшего спасти Афины, как он того желал; мне же, который поставил его себе за образец, судьба предназначила жалкую славу Муммия (разрушителя Коринфа)». Он постарался, однако, отстроить несчастный город, бывший колонией Афин, восстановил в течение своего пребывания в нем большинство домов и переселил в них новых греков, предоставив в их распоряжение пространство земли в 120 стадий.

Осада городов продолжалась два года, следовавших за битвой при Кабейре. В течение этого времени Лукулл приводил в порядок устройство Азии, провинции, которая притеснениями римских откупщиков и ростовщиков была доведена до самого несчастного положения. Нужда заставляла граждан продавать своих сыновей и дочерей, целым общинам приходилось распродавать свои священные дары, картины и божественные статуи. Должники делались рабами своих кредиторов. Лукулл в короткое время освободил притесненных жителей от этих мучений и принял меры, положившие конец вымогательствам. Этим он приобрел себе благодарность провинциалов. Ростовщики же, большинство которых состояло из римских всадников, высказывали в Риме громкие жалобы, заявляя, что им причинили величайшую несправедливость и подкупали демагогов против Лукулла.

Беглый Митридат был не особенно почтительно принят своим зятем Тиграном. Тигран держал его как пленника в особом замке, приставив к нему телохранителей и обращаясь с ним как с человеком, уже сыгравшим свою роль. Лукулл же считал свою задачу незаконченной, пока старый лев оставался в живых и на свободе. Поэтому Лукулл послал своего молодого зятя Аппия Клодия к Тиграну с требованием выдать ему Митридата. Тигран в то время был самым могущественным царем в Азии. К своему царству, Армении, он присоединил значительные земельные пространства, отнятые им у парфян, а также Месопотамию, Сирию и часть Малой Армении. Он переселил к себе много греков и арабов, чтобы те способствовали развитию торговли, ремесел и искусств, увеличив таким образом источники своих доходов и блеск своей державы.

Он считал себя самым могущественным и великим из владык земных и в своем самообольщении называл себя царем царей. Он держал при себе свиту из царей, которые ему прислуживали. Четверо из них были его постоянными спутниками и телохранителями. Когда он выезжал, они в одном исподнем платье шли пешком возле его лошади. Когда он восседал на троне, они стояли вокруг со сложенными руками, наподобие рабов. В то время когда в его царство прибыл Клодий, Тигран был занят войной с некоторыми городами Финикии. Он принял Клодия в Антиохии, главном городе Сирии. Гордый римлянин не поддался обаянию пышной обстановки, окружавшей «великого» царя, и прямо объяснил, что явился, чтобы или взять Митридата, которого требует Лукулл для своего триумфа, или объявить войну Тиграну.

Царь, никогда еще в течение своего 25-летнего правления не слышавший такой откровенной речи, постарался выслушать эти слова с веселым видом и улыбкой. Но от его приближенных не укрылось, какое глубокое впечатление произвели на него эти слова. Он отвечал, что Митридата не выдаст и сумеет защититься. Обиженный тем, что Лукулл в своем послании назвал его только царем, а не царем царей, он в ответном письме также не удостоил его титула императора. Тем не менее он послал Клодию блестящие подарки, и когда тот не принял их, велел предложить ему еще больше. Клодий взял только одну дорогую чашу, а остальное отослал обратно и поспешил возвратиться к своему полководцу.

Ответ Тиграна устроил Лукулла. Теперь он имел повод перенести войну в Армению и пожинать лавры по ту сторону Евфрата. По собственному почину, без приказа сената, он начал войну, располагая только небольшим войском, которое к тому же неохотно за ним следовало. Поскольку он должен был часть своей армии оставить для охраны Понта, с ним было только два легиона, с которыми он и двинулся весной 69 года в царство Тиграна, в незнакомую страну, где на каждом шагу встречались быстротекущие реки и покрытые снегом горы. Он переправился через Евфрат и быстрым маршем пошел на Тигранакерт, новую столицу царя, которую тот сам устроил и населил народом, собранным со всех концов своего царства.

Тигран в это время находился в Тигранакерте и был занят планом нападения на римскую провинцию Азию и размышлениями о том, очистят ли тогда римляне немедленно эту провинцию, или они дадут ему прежде сражение, вероятно у Эфеса. В это время явился посол и возвестил о приближении Лукулла. Царь приказал отрубить послу голову. Больше никто не осмеливался докладывать ему об этом, пока наконец, один из его друзей, Митробарзан, не отважился открыть ему истину. На Митробарзана и было возложено поручение выйти навстречу Лукуллу с 3000 всадников и значительным числом пехоты, самого полководца захватить живым, а людей его изрубить на месте. В первом же сражении Митробарзан и почти все его войско погибли.

Тогда Тигран счел за лучшее оставить свою столицу и направиться к лежавшему на севере от Тигранакерта Тавру, чтобы там собрать свою армию. Лукулл послал вслед за ним Мурену, который напал на царя, когда тот следовал со своим войском по дикой и узкой долине, избил множество его воинов, а еще большее число забрал в плен. Сам Тигран спасся бегством, бросив все свои сокровища. Тогда Лукулл занялся осадой Тигранакерта в надежде, что царь не оставит этого богатого города на произвол судьбы, а придет ему на помощь и вступит в битву. Он не ошибся.

Митридат через послов неоднократно предостерегал царя от вступления в открытое сражение и уговаривал его окружить неприятеля со всех сторон своим многочисленным войском, отрезать ему подвоз и тем обречь его на верную гибель. Но когда вокруг Тиграна собрались в полном составе все армяне и гордиенцы, когда цари мидян и адиабенов привели ему свои войска, когда к нему стеклись арабы от Персидского залива, албанцы и иберийцы и другие народы с Кавказа и Каспийского моря, то на всех пирах царя и на всех совещаниях только и слышалось, что напыщенное бахвальство и варварские угрозы. Митридата подозревали в том, что он только из зависти к Тиграну хочет удержать его от великого подвига. Чтобы не делиться с ним славой, Тигран, не дожидаясь его прибытия, немедленно двинулся со всем своим войском против неприятеля, высказывая свое сожаление о том, что ему приходится иметь дело с одним Лукуллом, а не со всеми римскими полководцами за раз. Войско его состояло из 55 000 всадников и 150 000 тяжеловооруженной пехоты. Сверх того, еще 35 000 человек должны были заниматься проложением путей, постройкой мостов, очисткой рек, рубкой лесов и другими служебными обязанностями, что значительно увеличивало силу его армии.

Лукулл оставил Мурену с 6000 человек для продолжения осады Тигранакерта и с остальным войском, состоявшим, кроме конницы, из 10 000 легионеров и 1000 легковооруженных солдат, отправился навстречу. Когда это маленькое войско расположилось лагерем на виду у неприятеля на широкой равнине у реки Никофориос, льстецы царя стали потешать его своими насмешками насчет этой незначительной кучки. Полководцы и цари приходили один за другим и просили каждый, чтобы Тигран «одному ему» предоставил вести сражение, а сам бы спокойно любовался зрелищем. Тигран сам насмешливо заметил: «Если это послы, то их чересчур много, для войска же их слишком мало».

С рассветом следующего дня Лукулл оставил лагерь и приготовился к бою. Когда он быстрым шагом пошел вниз по реке, чтобы вброд перебраться на восточный берег, царь принял это за отступление, велел позвать Таксила и, насмехаясь над ним, сказал: «Посмотри, как бегут твои непобедимые!» Таксил же возразил: «Государь, и желал бы, чтобы ты не ошибся, но обыкновенно эти люди не наряжаются для похода в свои лучшие одежды, не так блестят тогда их щиты и не обнажают они своих шлемов; теперь же они сняли со своих доспехов кожаные чехлы. Этот блеск показывает их желание сражаться и то, что они уже надвигаются на своих врагов». Пока Таксил говорил, орел первого легиона сделал оборот и одна когорта последовала за другой через реку. Царь вне себя от изумления несколько раз воскликнул: «Как, эти люди идут на нас?» – и стал поспешно строить свои войска. Он сам принял начальство над центром, левое крыло поручил царю адиабенов, а правое – мидийскому царю. В последнем находилась большая часть панцирных воинов, на которых возлагались главные надежды.

Дело было 6 октября, в несчастный для римлян день, так как в этот самый день в 105 году войско Цепиона было истреблено кимврами. Начальники отрядов обратили на это внимание Лукулла, но он им ответил: «Я хочу сделать этот день счастливым для римлян». С этими словами он обнажил свой меч и двинулся во главе своего войска навстречу неприятелю, выделяясь ростом и красотой фигуры, в блестящем стальном панцире, поверх которого была пурпурная мантия с кистями. Заметив, что позади панцирных всадников находится возвышенность, которую можно без труда занять, если сделать обход в четыре стадии, он приказал своей фракийской и галатской коннице ударить по всадникам во фланг и мечами выбивать у них из рук копья, в которых заключалась вся их сила, а сам во главе двух когорт поспешил на тот холм. Едва Лукулл взобрался туда, как воскликнул громким голосом: «Победа наша, товарищи, победа наша!» – и ринулся на панцирных воинов. Последние же, не ожидая атаки римлян, с громким криком обратились в постыдное бегство и смяли своими грузными лошадьми ряды тяжеловооруженной пехоты, прежде чем она вступила в бой.

Все пришло в смятение и расстройство. Убегающие сами себе мешали своей массой и были беспощадно избиваемы. Римляне рубили, пока наступившая ночь не положила конец преследованию в шестичасовом расстоянии от места битвы. 100 000 человек пало со стороны армян, а у римлян было только 5 убитых и 100 раненых. «Никогда солнце не видало еще такого сражения», – говорил в своем сочинении о богах философ Антиох, сопровождавший Лукулла в этом походе. Римские солдаты стыдились, что имели дело с такими трусливыми рабами. Тигран, как истый деспот, был первым из обратившихся в бегство. Когда он на пути увидел своего сына, то со слезами на глазах передал ему свою диадему и посоветовал искать спасения по другой дороге. Принц из боязни перед своим жестоким отцом не осмелился возложить на себя диадему и отдал ее на сохранение своему доверенному слуге, но последний попал в плен и выдал царскую диадему Лукуллу, который украсил ею в Риме свой триумф.

Митридат, которому Тигран с началом войны опять дал дело, двигался с войском на соединение с Тиграном. Бежавшие с битвы при Тигранакерте сообщили ему о поражении. Тогда он отправился к Тиграну, который, по своему слабодушию, теперь оказался столь же трусливым, как в счастье был высокомерен. Митридат старался уговорить царя снова собраться с духом и продолжать войну. Это удалось престарелому воину, который, несмотря на свои 60 лет с лишком, был еще крепок и непреклонен телом и духом. Пока они оба были заняты набором нового войска, Лукулл возобновил осаду Тигранакерта. В городе произошел бунт, облегчивший Лукуллу овладение местом.

Лукулл конфисковал казну в свою пользу, а город отдал на разграбление солдатам, которые получили в добычу 8000 талантов деньгами, не считая драгоценных вещей. Кроме того, полководец наделил каждого воина 800 драхмами из общей добычи. Для празднования своей победы он воспользовался актерами и музыкантами, которых Тигран созвал отовсюду, чтобы давать представление в построенном им театре. Греков он отпустил на родину, снабдив их деньгами на дорогу, и таким же образом поступил и с другими иностранцами, которых Тигран принуждал селиться в городе. С той поры Тигранакерт превратился в незначительное местечко.

Победитель везде поступал с величайшей кротостью и расположил к себе сердца варваров, так что многие явно или тайно присоединились к нему, как, например, арабские цари. Лукулл стал думать о войне с парфянами. Он послал к Сорнацию, командовавшему в Понте, чтобы тот присоединился к нему со своими 6000 человек. Но войска отказались от похода, требуя роспуска, который был обещан им еще после битвы при Кабейре. Когда об этом прослышали солдаты в лагере Лукулла, то и среди них началось брожение — они называли воинов Сорнация хорошими людьми, примеру которых нужно следовать, говорили, что они достаточно долго переносят трудности войны и заслуживают, чтобы их пожалели и дали им наконец покой.

Лукулл по отношению к своим войскам был командиром гуманным и справедливым, но он не умел, подобно Сулле и Цезарю, склонять их к себе простотой в обращении. Хотя он от природы был человеколюбив, солдаты считали его гордецом жестоким и бесчувственным, потому что он держал себя в стороне от них и требовал строгой дисциплины, не допускал грабежа и насилия и щадил жителей страны. Офицеры также считали, что он обращается с ними слишком круто и гордо, и своими речами, отчасти преднамеренно, побуждали солдат к неудовольствию.

Из-за такого настроения своего войска Лукулл отказался от войны против парфян и снова выступил против Тиграна и Митридата, которые собрали новое войско. Из числа всего поставленного Арменией войска Митридат выбрал только самых способных 70 000 пехотинцев и 35 000 всадников. Остальных он отпустил по домам, ибо опыт научил его, что одна численность не решает дела. Брожение в лагере Лукулла дало ему время для приготовлений. Была уже середина лета 68 года, когда Лукулл начал свой поход через Тавр во Внутреннюю Армению. Путь по холодной, гористой местности был сопряжен со множеством трудностей и лишений, что снова вызвало неудовольствие солдат.

Так как цари, наученные прежними поражениями, не решались принять битву, Лукулл направился к старой столице Армении, Артаксай на Араксе, где находились жены и меньшие дети Тиграна. Для их защиты царь поспешил на бой. Когда Лукулл увидел перед собой войско Тиграна и Митридата по ту сторону реки Арзамаса (южного рукава Евфрата), он принес жертву богам, будто уже одержал победу. Затем он переправился через реку и начал битву. Противники снова, после непродолжительного боя, потерпели страшное поражение. Римские солдаты преследовали беглецов всю ночь, пока не устали от бойни и не потеряли охоту брать пленных и обогащать себя дальнейшей добычей. Число убитых при Артаксае было, впрочем, меньше, чем при Тигранакерте, но зато пало и было взято в плен больше предводителей.

Вскоре после этой битвы в середине сентября на армянской возвышенности наступила зима. Показался снег, иней и лед. Вода сделалась до того холодной, что стала непригодной для питья лошадям. При переходах через реку лед подламывался и острыми краями разрезал у лошадей жилы. Солдатам приходилось жить в сыром и холодном лагере, в густых, болотистых лесах, прорезанных узкими тропинками. Это было уже слишком для и без того раздраженных людей. Все просьбы полководца были тщетны, и он повел армию назад через Тавр в теплую и плодородную страну Мигдонию, на северо-запад от Месопотамии. Здесь находился большой и населенный город Нисибина, который защищали брат Тиграна, Гурас, и полководец Каллимах. Лукулл взял город штурмом. С Гурасом, который сдался добровольно, он обошелся дружелюбно. Каллимаха же велел заковать в цепи за то, что тот, сжегши Амизос, лишил его случая дать грекам доказательство своего великодушия.

С этой минуты счастье оставило победоносного полководца. Мятежное настроение войск связало ему руки. После взятия Нисибины солдаты Лукулла заставили его расположиться с ними на зимних квартирах в этом городе и объявили, что не пойдут с ним дальше ни против Тиграна, ни против Митридата. Этим воспользовался Тигран для того, чтобы снова утвердиться в своем царстве, а Митридат с 8000 всадников вторгся в Понт и взывал к народу о мщении и изгнании врага отечества. В 67 году он разбил подчиненного Лукуллу полководца Триария у Целлы и снова овладел всем своим царством.

Вскоре после этого поражения в лагерь Лукулла пришла весть о том, что народ в Риме постановил дать отставку отрядам Фимбрии из-за истечения законного срока их службы и передать верховное начальство в Вифинии и Понте консулу текущего года Манию Ацилию Глабриону и тот уже высадился в Азии как преемник Лукулла. Тут в войсках Лукулла исчез всякий порядок. У Талавры в Малой Армении против него стоял Митридат, а Тигран был уже в пути для соединения с ним. Лукулл просил Глабриона принять порученное ему народом начальство, но Глабрион не решался взять на себя такое опасное дело. Лукуллу пришлось сохранить за собой командование.

Чтобы воспрепятствовать соединению царей, он двинулся против Тиграна. Но дорогой легионы Фимбрия возмутились и расстроили свои ряды, утверждая, что им уже дана отставка и Лукулл не имеет более права что-либо им приказывать. Всеми покинутый военачальник обращался с просьбами к каждому в отдельности, с мольбами останавливал солдат, но все наотрез отказывались следовать за ним. Солдаты бросали перед ним свои пустые кошельки и говорили, чтобы он один сражался с неприятелем, так как он один умеет и обогащаться. Наконец фимбрийцы дали себя уговорить другим солдатам и согласились остаться еще на лето, но с тем, что если за это время не представится случая к битве с неприятелем, он должен будет их отпустить.

Так и случилось. Солдаты оставались в сборе до осени, но Лукулл не мог употребить их в дело, тогда как конница Митридата рыскала по всей Каппадокии вплоть до Вифинии. То, что в таких обстоятельствах римское войско невредимым возвратилось из Армении в Малую Азию, составляет верх военного искусства. И если имя Лукулла в числе полководцев первой величины обыкновенно не встречается, это можно объяснить лишь тем, что, с одной стороны, до нас не дошел никакой сколько-нибудь сносный военный отчет о его походах, а с другой стороны, в войне значение придается, главным образом, конечному результату. Результат же восьмилетнего похода, на первый взгляд, был равен нулю. Лукулл сообщал в Рим, что все царство Митридата находится в его власти, но явившиеся для устройства провинции в Понте посланники от сената снова застали его во власти Митридата. При этом они убедились, что Лукулл даже самим собой не может располагать свободно и вынужден сносить всяческие обиды и посрамление со стороны своих собственных солдат.

В 66 году прибыл Помпей, которому после окончания войны с пиратами было поручено, вместо Глабриона и Лукулла, верховное начальство в войне с Митридатом, и принял в свое ведение армию и провинции Лукулла. Друзья обоих полководцев устроили свидание между ними в одной деревушке в Галатии. Перед обоими несли, в знак одержанных ими побед, лавровые венки. Ветки в пучках Помпея от жары завяли. Когда ликторы Лукулла заметили это, они дали ликторам Помпея несколько из своих свежих и зеленых веток. Подобно тому, как здесь Помпей венчался лаврами Лукулла, так и в предстоящей войне он пользовался плодами трудов Лукулла. Лукулл уничтожил лучшие войска неприятеля, истребил его флот, овладел и частью разрушил важнейшие укрепления, отучил римского солдата от страха перед отдаленным Востоком и его полчищами. Для Помпея дела оставалось уже немного.

Лукулл не мог подавить в себе чувства обиды по отношению к человеку, который явился, чтобы отнять у него заслуженные лавры. Помпей же был не такой человек, чтобы поступить справедливо по отношению к сопернику своей славы. При расставании недружелюбие между ними только усилилось. Помпей отрицал всякие заслуги своего предшественника и отменил почти все его учреждения в Малой Азии. Из войск он оставил Лукуллу только 1600 человек, которые должны были следовать за ним в Рим для участия в триумфе.

Так оставил поприще своей славы глубоко оскорбленный Лукулл, жертва мятежа и козней, затеянных против него алчностью всадников и честолюбием Помпея. В Риме, куда он прибыл в 66 году, его ожидали новые огорчения. Почти три года ему пришлось дожидаться за городом разрешения праздновать триумф. Помпей опасался, что будут явлены многочисленные богатые Лукулловы трофеи, поскольку на его, Помпея, долю их пришлось значительно меньше. Ввиду этого он побудил трибуна Меммия, бывшего у него квестором в Испании, обвинить Лукулла в сокрытии общественных денег и тем помешать его триумфу. Лукулл был оправдан, и его триумфальный въезд совершился, наконец, в 63 году.

Добытые у неприятеля оружие и другие военные орудия были так многочисленны, что заняли бы в процессии слишком много места. Лукулл выставил их для обозрения во фламинском цирке. В триумфальном шествии видны были несколько панцирных армянских всадников, которых римляне более всего боялись и которые менее всех оказались опасны, затем 10 боевых колесниц, 60 друзей и полководцев побежденных царей, 110 продолговатых кораблей с железными носами, золотая статуя высотой 6 футов и осыпанный жемчугом щит Митридата, 30 носилок с серебряной утварью, 32 с золотыми чашами, оружием и монетами. Позади людей, несших все это, следовали мулы, из которых 8 были навьючены золотыми постелями, 56 – серебряными слитками, 77 – серебряными монетами ценностью в 2 700 000 драхм. На особых досках были обозначены суммы, выданные им частью Помпею на ведение войны с пиратами, частью сданные казначеям республики или розданные солдатам. В заключение Лукулл устроил для города пиршество, на которое им было выдано более 100 000 бочек вина. Но в целом триумфальное торжество из-за своей запоздалости потеряло значение и не встретило особенно радостного участия.

Сенатская партия хотела выставить Лукулла вождем против Помпея, который своим положением и подвигами на Востоке получил опасное преобладание. Но Лукулл не имел особенной склонности к борьбе партий с ее страстями и принимал в ней участие лишь настолько, насколько его вовлекал в эту борьбу сенат. Он испытал достаточно огорчений на своем веку и хотел провести остаток своих дней в покое. К тому же он не чувствовал себя настолько сильным, чтобы противостоять соединенному могуществу Помпея, Цезаря и Красса, которые в 60 году составили первый триумвират с целью властвовать над республикой. Умер Лукулл в конце 57 года.

Во время удаления от общественных дел Лукулл предавался расточительности и роскоши, вошедшим в пословицу. Средствами для подобного образа жизни служили несметные богатства, полученные им отчасти по наследству от отца и родственников, отчасти в войнах Суллы, но главным образом во время своего восьмилетнего командования в третьей Митридатовой войне. Однако, нельзя было сказать, что он обогатился несправедливым или недостойным путем. Он тратил громадные суммы на возведение грандиозных построек, искусственных садов и купален, на собирание картин, статуй и других произведений искусства. Кроме роскошного помещения в Риме, предназначенного для больших пиршеств, он обладал знаменитым садом в окрестностях города, который был задуман таких больших размеров, что окончили его только в царствование императора Клавдия. Сад этот и в последствии еще назывался Лукулловым.

Он владел множеством вилл, среди которых самыми знаменитыми были построенные у Тускулума и у Мизенума или Вайи в Кампании. Первая из них, носившая название Лукулловой виллы, представляла чудесные места для прогулок и открытые столовые с прелестнейшими видами. Когда однажды его посетил там Помпей и неодобрительно заметил, что вилла эта совершенно удобно устроена для лета, но непригодна для зимы, Лукулл возразил, смеясь: «Неужели ты считаешь меня глупее журавлей и аистов, которые меняют свои жилища с временами года?»

Его вилла близ Мизенума принадлежала прежде Гаю Марию, а потом матери Гракхов. Лукулл отделал эту виллу с величайшей роскошью. Он строил дачи у самого моря, сооружал вокруг них плотины, прорывал каналы и прорубал скалы, чтобы расширить пределы моря. В этих виллах было собрано все, что могло доставлять чувственное и умственное наслаждение. В садах созревали самые редкие плоды, в том числе вишни, которые он впервые привез из Понта в Италию. Зверинцы снабжали его стол самой дорогой дичью, пруды – самой изысканной рыбой. Его погреба были наполнены превосходнейшими винами. В столовых красовались картины, статуи и бюсты знаменитейших художников, драгоценные пурпуровые скатерти, золотые с самоцветными камнями кубки и прочая дорогая утварь.

Во время пиров гостей увеселяли музыкой, пением и танцами. Для лиц, участвовавших в этих представлениях, было припасено несметное множество дорогих нарядов. Однажды какой-то претор, пожелавший дать блистательный спектакль, просил у него пурпурных мантий для хора. Лукулл ответил, что посмотрит, и если у него таковые найдутся, то одолжит их ему. На другой день он передал претору 200 пурпурных мантий.

Даже когда у Лукулла не было гостей, его стол был уставлен различными яствами и изысканнейшими лакомствами. Когда однажды он обедал один и для него был приготовлен сравнительно простой стол, то он, рассерженный, призвал раба, на котором лежали заботы о столе. Когда раб стал извиняться тем, что предполагал, что Лукулл не пожелает роскошной трапезы, так как никто в этот день не был зван, то Лукулл ответил: «Как же ты не знал, что сегодня Лукулл в гостях у Лукулла?»

Известен еще один случай. Однажды Цицерон и Помпей встретили Лукулла на рынке. Они напросились к нему в гости, но с условием, что он не сделает ради них никаких особых распоряжений. Сначала Лукулл возражал и просил, чтобы они навестили его в другое время, но они настаивали и даже не дали ему поговорить со своим рабом, чтобы он не мог заказать ничего необыкновенного. Они дозволили ему только то, чтобы он, в их присутствии, сказал одному из своих людей, что они будут обедать в зале, носившем название «Аполлон». Когда рабы услышали название этой столовой, они уже знали, сколько должен стоить обед, и каковы должны быть его приготовление и устройство. Обед же в «Аполлоне» обыкновенно стоил 50 000 драхм. Столько и было израсходовано в этот раз, и оба гостя не мало дивились как сумме издержек, так и быстроте приготовлений.

Впрочем, Лукулл, при всей своей роскошной жизни, не ушел исключительно в чувственные наслаждения — для этого он был слишком хорошо образован. Он охотно занимался научными предметами, часто сходился с учеными, художниками и философами. Его богатая библиотека была открыта для каждого и привлекала в его дом многих ученых мужей, в особенности греков. Художники и поэты находили в нем мудрого покровителя, как, например, поэт Архиас, который воспел походы Лукулла в Азию. Лукулл сам в молодости написал историю Марсийской войны, и притом на греческом языке, на котором говорил и писал так же свободно, как и на латинском. Впоследствии он ограничивался только чтением.

Его покой не нарушался никакими раздорами. В отношении своих друзей он был снисходителен и миролюбив, а обиды быстро прощал. С Помпеем, который причинил ему немало огорчений, он впоследствии состоял в дружественных отношениях. В искренней дружбе он всегда оставался и со своим братом. Лишь обе жены его, Клодия и Сервилия, своим распутным поведением огорчали его в такой степени, что он вынужден был развестись с ними. Вторая жена, Сервилия, сводная сестра Катона Младшего, родила ему сына, который вырос под опекой Катона и Цицерона и был убит в битве при Филиппах в 42 году.

Лукулл умер, как уже было сказано, в конце 57 года, после того, как он, незадолго до смерти впал в душевную болезнь. Его смерть вызвала в народе величайшее сочувствие. Народ большой массой собрался на его похоронах и требовал, чтобы останки его были погребены на Марсовом поле, где похоронен и прах Суллы. Но его брат, Марк Лукулл, добился разрешения похоронить его в поместье Тускулум, где уже были сделаны все приготовления. Вскоре умер и Марк.

Луций Корнелий Сулла, противник Мария, родившийся в 138 году, происходил из старинного аристократического, но пришедшего в упадок рода. Молодым человеком он жил на квартире и платил лишь немного большее, чем некий отпущенный, живший в том же доме. Одна никопольская блудница и мачеха своими завещаниями слегка поправили его денежные дела, но богатым его сделала только Югуртинская война.

Его отец, как и ближайшие предки, не отметились никакими подвигами и вообще ничем не отличились. Казалось, что и он не чувствовал в себе особенного призвания оправдать притязания своего сословия. Он основательно изучил греческую и латинскую литературу, которой не переставал интересоваться и в дальнейшем, но совершенно не был озабочен общественной жизнью. Он любил сообщества актеров и шутов, танцовщиц и певиц, принимая участие в их попойках и соревнуясь с ними в остротах. Эту слабость он сохранил до конца своей жизни. Уже будучи неограниченным властителем Рима, он ежедневно собирал вокруг себя самых бесстыдных людей со сцены и не терпел за своим столом никакого серьезного разговора.

Сулла был красивым мужчиной высокого роста, с голубыми глазами и светло-русыми волосами, но вследствие распутной жизни преждевременно состарился. Его бледное лицо было обезображено сыпью, так что один остряк в Афинах сравнил его в стихах с тутовой ягодой, обсыпанной мукой. Он будто шутя усваивал то, что другим давалось с трудом. На это он и полагался и, не вынашивая честолюбивых замыслов, плыл по течению, пока обстоятельства не вызвали его к деятельности.

Сулле было 30 лет, когда его определили квестором Мария в Югуртинскую войну. Марий был недоволен тем, что для столь трудной войны ему дали в помощники такого неженку, но скоро изменил свое мнение. Сулла снискал любовь солдат простотой и шутливостью, любезностью и услужливостью. На военных работах, в походе, на сторожевых постах он постоянно искал сближения с солдатами и, приобретая у них авторитет, не подрывал авторитета других командиров. Он отлично сражался при Цирте, где Марий разбил Югурту и Бокха. Когда же Бокх вступил в переговоры с римлянами, то Сулла, посланый к нему для переговоров, сумел, благодаря своей смелости и ловкости, повернуть дело так, что Югурта был ему выдан.

Ревность, возникшая по поводу этой удачи Суллы между ним и Марием, не была настолько значительна, чтобы перейти в открытую вражду. После окончания Югуртинской войны в 104 году Сулла служит легатом, а в следующем году — военным трибуном в войске Мария, ожидавшем в Галлии возврата кимвров. И только в 102 году добрые отношения между ними, по-видимому, поколебались. Сулла перешел в войско Лутация Катула, стоявшее в Северной Италии. Здесь он отличился смелыми набегами против альпийских племен и снабдил войско припасами в таком изобилии, что часть их могла быть выделена даже подоспевшему войску Мария. Сулла был душой войска Катула, человека честного, но к военному делу не особенно способного. Сулла, несомненно, более своего полководца способствовал победе на Равдийских полях.

После этого Сулла в течение нескольких лет оставался без государственной деятельности. Народ хотел, чтобы он явился соискателем на должность эдила, надеясь, что он, как друг царя Бокха, будет на эдильских играх тешить зрителей охотами и боями африканских хищных зверей. Но Сулла отказался от звания эдила, и народ провалил его на выборах в преторскую должность, которой он добивался. Следующий 94 год был счастливее, ибо, не жалея денег, он, как претор 93 года, устроил желанные игры. Сто львов, подаренных Бокхом, были выставлены в цирке напоказ народу и убиты искусными копьеметателями, также присланными Бокхом.

По истечении срока претуры в 92 году он был послан пропретором в Киликию. Здесь ему опять пришлось выступить соперником Мария. Когда Митридат завладел Каппадокией, не Марию, а пропретору Сулле было поручено снова водворить на престол изгнанного царя Ариобарзана. С небольшим войском Сулла в короткое время завоевал Каппадокию и восстановил господство Ариобарзана. Это смелое предприятие обратило на римлянина внимание Арзака, парфянского царя, снарядившего к Сулле, стоявшему тогда на Евфрате, посольство, чтобы завязать дружественные отношения с Римом. Так Сулла стал первым римлянином, с которым парфяне вступили в переговоры. Чтобы дать варварам почувствовать величие Рима, Сулла велел поставить три кресла и сам, заняв среднее, почетное, пригласил сесть по одну сторону парфянского посла Оробаза, а по другую – Ариобарзана. Разгневанный парфянский царь велел отрубить Оробазу голову.

По возвращении из Азии Сулла пришел в столкновение с Марием, которому возраставшая слава молодого соперника стала казаться все более опасной. Царь Бокх посвятил Капитолию группу статуй, изображавших выдачу Югурты Сулле, и это так задело Мария, что он старался удалить статуи из храма. Ссора соперников грозила возмутить город, но союзническая война на время остановила дальнейший разрыв. Установив на скорую руку мир, Сулла поспешил со своими легионами на восток, где успехи Митридата настоятельно требовали его присутствия.

Митридат VI Евпатор, именуемый также Великим, был в то время опаснейшим врагом римлян. Он понимал, что независимость его государства находится под угрозой из-за постоянно возраставшего владычества римлян в Азии, и что должен пасть либо он, либо Рим «с его волчьей натурой, ненасытной жаждой крови, земель и золота», и решил биться до победы. Унаследовав Понтийское государство, он расширил его во все стороны, приобрел Колхиду и основал в северной части Черного моря, в Крыму и прилежащих местностях, так называемое Босфорское царство, доставлявшее ему ежегодно 200 талантов и 180 000 четвериков хлеба. На востоке он присоединил к своим владениям Малую Армению и заключил с царем Армении Тиграном, за которого выдал дочь свою Клеопатру, дружественный союз, прикрывавший его с тыла в предприятиях против запада. В Малой Азии он захватил Каппадокию и Пафлагонию.

Митридат понял, что римляне стремятся погубить его, и стал готовиться к войне. Его обширные земли доставляли ему корабли, людей и деньги в изобилии. Во главе его войска стояли отличные полководцы, такие как братья Неоптолем и Архелай. Немногочисленные римские отряды, размещенные в разных местах Азии, были разбиты. Азиаты и эллины с восторгом принимали победоносного царя, который провозглашал себя поборником и освободителем эллинской национальности. Они посылали к нему, как к «спасительному богу», своих вестников и приглашали его прибыть в их города. Они захватывали римских офицеров и отправляли их связанными к царю. Вскоре царь издал в Эфбее всем подчиненным ему наместникам и городам приказ в один день перебить всех италийцев без различия пола и возраста, трупы их бросить на съедение птицам, а имущество конфисковать и одну половину отдать убийцам, а другую – отослать царю. В один день 88 года было умерщвлено до 150 000 италийцев. Азиаты с наслаждением и жестокостью избивали римлян, которые так долго разоряли их страну.

Теперь Митридат был единственным властителем Малой Азии, и флот его господствовал на Восточном море. Затем он послал своего полководца Архелая с войском и флотом в Грецию, чтобы там сразиться с римлянами. Афенион, афинский философ, которого афиняне послали к царю при известии о его победах, возвратился в Афины во главе 2000 понтийских воинов и без труда добился того, что граждане отошли от Рима и примкнули к царю. Афенион господствовал в городе как тиран, преследовал богатых и знатных как приверженцев римских притеснителей и отбирал у них имущество.

Пока эти события происходили на востоке, в Италии свирепствовала гражданская война, обессиливая тех, кто должен был наказать Митридата. Только весной 87 года Сулла с пятью легионами численностью около 30 000 человек высадился у берегов Эпира, без денег и без единого военного корабля. Его средства для такой войны были крайне невелики, но он быстро двинулся на неприятеля, полагаясь на свое счастье. В Беотии он разбил Архелая и Афениона и затем почти без сопротивления завладел всем греческим материком, за исключением Афин и Пирея. Оставив небольшие отряды для защиты остальной страны от нападений неприятельского войска, он с главными силами расположился лагерем при Элевзисе и Мегаре, чтобы отсюда командовать Пелопоннесом и осадить Афины и Пирей.

В Афинах из-за осады начался голод. Ели траву и злаки, произраставшие у крепостных стен, глотали варенную кожу, вываривали пустые бутылки от масла для добывания остатков. При таком бедственном положении своих сограждан тиран Афенион предавался преступному разгулу — целыми днями кутил и пировал, распорядился, за недостатком масла, загасить священную лампаду богини Афины, верховной жрице, просившей у него полмеры пшеницы, послал столько же перцу, членов магистрата и жрецов, моливших его сжалиться над городом, велел разгонять выстрелами из лука. После долгих колебаний он решился наконец вступить в переговоры и послал для этой цели некоторых из участников его попоек. Вместо того чтобы молить о пощаде города, они начали хвастаться деяниями афинян против персов. Сулла прервал их, сказав: «Ступайте, глупцы, назад с вашими красивыми речами. Римляне послали меня в Афины не в школу ходить, а наказать отделившихся».

Так как Афенион, хорошо зная предстоявшую ему судьбу, медлил со сдачей города, то Сулла 1 марта 86 года предпринял штурм и завладел Афинами. Многие в отчаянии сами умерщвляли себя, думая, что Сулла беспощадно уничтожит строптивый город. Однако униженные мольбы двух изгнанных афинян, Мидия и Каллифона, и заступничество римских сенаторов в его лагере смягчили гнев Суллы, и он заявил, что пощадит многих из уважения к немногим живущим ради их великих покойников. Афенион был отравлен. Некоторое время спустя Сулла овладел Пиреем и разрушил не только возведенные там важные для торговли и судоходства постройки, но и сильные укрепления и длинные стены, соединявшие порт с Афинами.

После падения Афин война была перенесена в Беотию. Таксил, полководец Митридата, выступил из Фракии и Македонии с 100 000 человек пехоты, 10 000 всадников и 90 боевыми колесницами и отозвал к себе Архелая, стоявшего со своим флотом у Пирея. Архелаю не хотелось оставлять море и воевать с римлянами на суше. Он советовал избегать сражения, затягивая войну и преграждая неприятелю подвоз припасов. Если бы последовали его совету, то в скором времени понтийские отряды могли бы стать свидетелями того, как два отряда римского войска сразились бы между собой на греческой земле.

Дело в том, что народная партия в Риме, после отъезда Суллы снова приобретшая господство, послала в Грецию против Митридата своего собственного полководца Валерия Флакка, назначенного консулом на место умершего Мария, а Сулла был отрешен от должности и лишен покровительства закона. Таким образом, можно было ожидать столкновения этих противников. Причем Сулла из-за недостатка денег и припасов должен был бы опасаться неповиновения и измены в своем собственном войске. Поэтому для него было как нельзя кстати то, что Таксил, вопреки совету Архелая, хотел действовать быстро. Сулла выступил против него в Беотию и дал ему и Архелаю битву при Хероне, в которой одержал полную победу. От армии Митридата едва 10 000 человек спаслись в Халкиде на Эвбее, тогда как собственную потерю Сулла в своих записках оценивает, конечно, слишком низко — только в 12 человек.

Когда Сулла после битвы при Хероне направился в Фессалию навстречу войску Флакка, он получил известие, что новая армия Митридата, не уступающая по численности прежней, опустошает земли, лежащие у него в тылу. Полководец Дорилай с флотом с 80 000 человек пристал к Халкиде и завладел Беотией. Он хотел заставить Суллу принять сражение. Не обращая внимания на предостережение Архелая, он открыто заявлял, что в предшествовавшей битве многие тысячи погибли лишь в результате измены. Сулла пошел назад в Беотию и при Орхомене наткнулся на войско неприятеля. Многочисленная азиатская конница яростно ринулась на римскую пехоту, которая заколебалась и стала искать спасения в бегстве. Тогда Сулла соскочил с лошади, схватил знамя и прорвался к неприятелю сквозь ряды бегущих, восклицая: «Для меня, римляне, слава в том, чтобы умереть здесь; вы же, когда вас спросят, где вы изменили своему полководцу, скажите, что при Орхомене». После этого неприятель был отброшен назад и заперт в своем лагере, который на следующий день был взят штурмом. Большая часть Митридатова войска пала под римскими мечами или погибла в болотах. Архелай с немногими оставшимися в живых спасся в Эвбее (85 год).

Греция была потеряна для Митридата. Да и в Малой Азии его положение стало шатким. Жители Азии, которые встречали его с ликованиями, как своего спасителя и освободителя, вскоре убедились, что иго деспотичного царя гораздо более тяжело, чем власть римлян, и восстали против войск Митридата. К этому добавилась и опасность со стороны римлян — войско под командованием Валерия Флакка переправилось у Византии и появилось в Азии, но уже под руководством Флавия Фимбрия, убившего полководца и принявшего командование. Митридат оказался в опасном положении, поскольку Фимбрий, дурной человек, но способный и дельный полководец, разбил войско царя в ночном сражении и вынудил того к бегству из Пергама в Митидены. Свое превосходство на море Митридат потерял к концу 85 года, когда Лукулл, помощник Суллы, составил флот и выдержал несколько удачных сражений с кораблями царя.

Митридат попытался вступить с Суллой в переговоры. Зимой 85-84 годов его полководец Архелай прибыл на совещание с Суллой в Делион, в Беотии, причем Сулла предъявил следующие требования — царь должен возвратить все завоеванные земли в Малой Азии (Каппадокию, Пафлагонию, Вифинию, Галагию и римскую провинцию Азию), уплатить 2000 талантов за военные издержки, выдать пленных, дезертиров и 70 военных кораблей с полным вооружением. За это ему обеспечивается обладание его остальными землями, и от него не потребуется ничего унизительного или постыдного для его чести. Митридат отверг эти условия и потребовал, чтобы ему были оставлены Пафлагония и его корабли и велел передать Сулле, что Фимбрия предлагал ему гораздо более выгодные условия. Когда же Сулла прервал переговоры и с войском переправился в Азию, царя убедили доводы Архелая, и он решил принять предложенный мир. В 84 году в Дардане он встретился с римским полководцем для личных переговоров и заключил мир на вышеозначенных условиях.

Впоследствии Митридат жалел, что согласился на этот мир, так как полагал, что при большей выдержке ему удалось бы добиться больших уступок, и обвинял Архелая, своего лучшего полководца, в измене. По этой причине Архелай бежал к римлянам, у которых нашел почетный прием. Впрочем, и войско Суллы было недовольно договором с Митридатом. Оно роптало, что варвару, истребившему столько тысяч римлян, дозволено было безнаказанно удалиться с большей частью награбленного в Азии добра, тогда как римскому войску оставалось лишь присутствовать при этом с пустыми руками. При других обстоятельствах Сулла и сам после таких побед не показал бы себя столь уступчивым, но ему приходилось опасаться, чтобы Митридат и Фимбрия не выступили против него заодно. С другой же стороны, ему было нежелательно медлить с возвращением в Италию, где было необходимо разделаться с демократией и оттеснить ее от правления.

После заключения мира с Митридатом Сулла выступил против Флавия Фимбрия. Он расположился лагерем неподалеку от Пергама, возле лагеря противника, и тотчас же солдаты Фимбрия стали толпами переходить к Сулле. Фимбрий бежал в Пергам и там, в храме Асклепиода, пронзил себя мечом. Часть его войска сбежала к Митридату и морским разбойникам, остальная перешла под начальство Суллы. После этого Сулла за короткое время установил в Азии порядок и произвел строгий суд над изменниками и убийцами римских граждан. Плательщики податей должны были немедленно внести наличными деньгами числившиеся за ними за последнее пятилетие недоимки. Весной 83 года Сулла выступил в обратный путь в Италию. Он отправился из Эфеса в Пирей, по суше прибыл в Диррахиум и отсюда морем пошел в Брундизий. Его войско состояло из 40 000 человек.

За все это время Цинна, избиравшийся консулом четыре раза с 87 года, ничего не сделал для упрочения своей власти в Риме. Только в 84 году, когда Сулла письмом к сенату возвестил о своем скором возвращении и открыто заявил, что не простит своим врагам и что кара постигнет не массы, а зачинщиков, только тогда Цинна и другие вожди партии очнулись и решили отправить войско в Далмацию, чтобы сразиться с Суллой в Греции. Когда Цинна прибыл со своими отрядами в Анкону, произошел бунт, и он был убит. На следующий 83 год партия Цинны избрала консулами Гая Норбана и Луция Корнелия Сципиона, двух совершенно неопасных для Суллы соперников.

Сулла со своим победоносным и преданным войском высадился в Брундизие. Чтобы хоть отчасти лишить своих противников поддержки со стороны италийских племен, Сулла объявил, что он признает все права италийцев, которые они приобрели в последние годы, и с некоторыми племенами заключил договоры. На пути через Калабрию и Апулию в Кампанию он щадил людей, города, поля и плоды. Консул Норбан выступил против него со своим войском близ Капуи и был разбит. Другой консул, Сципион, правнук Сципиона Африканского, вступил в переговоры, чтобы прийти к какому-либо соглашению. В это время войска Суллы, 20 когорт, смешались с 40 когортами противника, подкупленного с помощью денег и обещаний. Покинутый Сципион с сыном попали в плен, но Сулла отпустил их на свободу. По этому поводу Гней Папирий Карбон, один из самых дельных вождей демократической партии, выразился, что в лице Суллы ему приходится бороться лисицей и со львом, но что больше хлопот причиняет ему лисица.

Кровопролитнее была война в следующем, 82 году, когда консулами были Папирий Карбон и не достигший еще 30-летнего возраста Гай Марий, сын знаменитого Мария. Карбон стоял к северу от Рима, чтобы прикрывать Этрурию и Умбрию, а Марий — против наступавшего из Кампании Суллы для прикрытия Рима и Лациума, но при Сакрипорте он потерпел полное поражение и был вынужден запереться в Пренесте. Сулла приказал осадить его и, посетив затем на короткое время Рим, где для охраны города назначил гарнизон, повернул на север, чтобы опрокинуть Карбона. После нескольких кровопролитных битв Карбон был вынужден бежать в Африку.

Между тем над Римом нависла серьезная угроза. Самниты и дуканы, сражавшиеся на стороне марианцев, после напрасной попытки освободить Пренесте от осады направились против Рима. 1 ноября 82 года у Коллинских ворот произошла битва, в которой предводительствуемый Марком Крассом правый фланг Сулловой армии одержал победу, а левый, под командой самого Суллы, был отброшен. При этом даже жизнь Суллы подверглась опасности — двое неприятелей, узнавших его по его белому коню, бросили в него свои копья, но стремянной ударом плети заставил коня своего господина побежать, и копья попали не в Суллу, а в хвост лошади. Сулла, видя свои отряды бегущими, схватил маленький золотой образ Аполлона, который он взял из Дельф и носил у себя на груди, поцеловал его и проговорил: «О, Аполлон Пифийский, неужели твой счастливый Корнелий Сулла, которого ты возвеличил и прославил в столь многих сражениях, будет ниспровергнут здесь перед воротами его родного города, которых он достиг с твоей помощью, чтобы позорно погибнуть со своими согражданами?»

Он заклинал бегущих солдат остановиться, грозил им, некоторых удерживал руками, но все напрасно. Наконец, он вместе с бегущими спасся в лагере. Уже поздней ночью люди Красса явились к Сулле и возвестили о победе. Тогда он снова собрал свои силы и пустился преследовать неприятеля. Битва продолжалась всю эту ночь и следующее утро. Самые выдающиеся вожди самнитского войска пали. Сулла поставил себе задачей стереть с лица земли враждебный римлянам самнитский народ. На третий день после битвы он велел в огороженном месте на Марсовом поле изрубить 3000 самнитских и луканских пленников, в то время как сам присутствовал на сенатском заседании в соседнем храме Беллоны. Шум оружия, крики и стоны несчастных испугали сенаторов. Сулла же успокоил их уверением, что велел наказать только несколько бунтовщиков, и продолжал свою речь.

Битва у Коллинских ворот положила конец гражданской войне в Италии. Гарнизон города Пренесте сдался при известии об этой битве. Консул Марий пытался спастись из города через подземный ход, но увидев, что бежать невозможно, приказал умертвить себя своему рабу. Его голова была выставлена в Риме напоказ на ораторской трибуне. Жителей Пренесте и остальное войско в городе в количестве 12 000 человек Сулла велел истребить поголовно. При известии о судьбе Пренесте отдельные города Италии еще некоторое время защищались с упорством, но без успеха. Оставленный Суллой в Азии Мурена необдуманно начал войну против Митридата, но был разбит, и, по приказанию Суллы, война была прекращена.

Теперь Сулла властвовал в Риме и Италии, и он решил не выпускать власти из своих рук до тех пор, пока не отплатит своим врагам и друзьям и не установит в государстве порядок по собственному разумению. Он письменно объяснил сенату, что ему кажется необходимым, чтобы устроение республики было предоставлено одному человеку, облеченному неограниченным полномочием, и что он считает себя способным исполнить эту трудную задачу. В 82 году сенат объявил его диктатором на неопределенное время для составления законов и устройства общественного порядка. Первым делом его было – мстить своим врагам. Через это он в то же время получал средства награждать своих друзей и войско. Наступили времена ужаса.

В силу Сулловых проскрипций (опальных списков) были объявлены врагами отечества и лишенными покровительства законов все те гражданские и военные чиновники, которые, согласно признанному Суллой договору со Сципионом, являлись деятелями революции, а из остальных граждан – те, которые видимым образом содействовали ей. Убивший кого-либо из этих проскриптов получал вознаграждение в 12 000 динаров; укрывавший же проскрипта, даже ближайший родственник, подлежал смертной казни. Имущество лиц, попавших в опалу, становилось собственностью государства, а их дети и внуки были объявлены лишенными права на занятие каких-либо должностей и званий.

Солдаты Суллы и охотники из низшего и высшего сословий начали страшную резню в Риме и по всей Италии. Везде, где только удавалось захватить несчастных, их избивали. Плач по убитым считался преступлением. Выслеживалось даже выражение лица. Так погибли тысячи людей. Метелл Пий спросил Суллу в сенате, сколько времени он намерен еще так продолжать и когда можно ожидать конца этим порядкам. «Ибо, – сказал он, – мы просим не о милости для тех, кого ты решил умертвить, а об избавлении от неизвестности тех, кого ты хочешь оставить». Сулла ответил, что он не знает еще, кого он будет щадить, на что Метелл возразил: «Ну так объяви о тех, кого ты хочешь наказать». Катул спросил, с кем же придется радоваться победе, если после вооруженных будут убиты и беззащитные, а Центурий Фуфилий предложил написать имена осужденных, для всеобщего обозрения, на доске. Сулла согласился. Была вывешена доска с 80 именами, через два дня новая с 220 именами, затем на третий день новая с не меньшим числом имен. В речи к народу диктатор заявил, что предает опале тех, которых помнит, а тех, которые в настоящее время ускользнули из его памяти, он будет иметь в виду в другой раз.

Таким образом, оглашение проскрипционных списков не принесло с собой успокоения и уверенности в безопасности, тем более что убийцы мало обращали внимания на списки, а друзья и пособники Суллы из мести и корысти записывали в списки кого хотели, даже тех, которые были совершенно невиновны. Многие погибли только из-за имущества, и убийцы имели наглость говорить, что одного погубил его большой дом, другого – сад, третьего – его теплые бани. Некоторые вносили в список людей, уже убитых ими ранее. Так Сергий Катилина просил, чтобы Сулла объявил опальным его брата, которого он уже прежде умертвил из корыстолюбия. Катилина особенно отличался своей кровожадностью — голову убитого им Мария он поднес Сулле, когда тот сидел на площади, а затем пошел в соседний храм Аполлона, чтобы в кропильнице умыть руки.

После окончания этого страшного суда, 29 и 30 января 81 года, Сулла праздновал свой триумф над Митридатом, причем за его колесницей следовали почетнейшие граждане, убранные венками, называя его спасителем и отцом, так как он опять ввел их в отечество и возвратил им жен и детей. В заключение торжества Сулла в речи к народу изложил историю своих деяний, превознося главным образом счастье, как причину его успехов. Он предложил народу называть его отныне Феликсом, т.е. счастливым. Считая себя баловнем судьбы, он из рожденных ему Метеллой близнецов назвал мальчика Фаустом, а девочку – Фаустой, имена, обозначающие счастливых. Посвятив затем Геркулесу десятую часть всего своего имущества, Сулла несколько дней подряд угощал народ с неимоверной расточительностью, ежедневно бросая в реку множество кушаний, и подавая сорокалетнее вино.

Среди этих пиршеств умерла его супруга Метелла. Чтобы не омрачить своего дома трауром, он послал больной женщине разводную и еще перед ее смертью велел перенести ее в другой дом. Через несколько месяцев после этого, когда диктатор сидел в театре, одна красивая женщина, по имени Валерия, недавно разведенная с мужем, подошла к нему сзади, вытащила нитку из его одеяния и затем села на свое место. Когда Сулла с удивлением посмотрел на нее, она сказала: «Повелитель, у меня нет дурного намерения, я тоже хочу получить малую долю твоего счастья». Женщина эта произвела столь живое впечатление на Суллу, что он вскоре на ней женился. Это была его пятая жена. Впрочем, и после этого он продолжал водиться с актрисами, лютнистками, актерами и танцорами, целыми днями пируя с ними.

Но ведя такую веселую жизнь, диктатор в то же время не забывал дел государственных. Очистив себе почву убийствами, он приступил к реформе государственного устройства, посредством которой было восстановлено и упрочено господство сената и аристократии. Число сенаторов он увеличил до 500-600 человек в силу закона, по которому теперь не звание эдила, а уже квесторство давало право на поступление в сенат и по которому число квесторов было доведено до 20. Сенат получил самые обширные полномочия, большую часть судебной власти, управление провинциями и право предлагать новые законы, отнятое у трибунов. Выродившаяся трибунская власть была ограничена весьма тесными пределами. Право их общаться с народом было поставлено в зависимость от дозволения сената, а всякий бывший трибуном терял право добиваться какой-либо высшей должности.

В полномочие сената также было отдано право распоряжаться всеми военными силами. Отныне оба консула и преторы, число которых было увеличено до 8, могли быть, по определению сената, посланы проконсулами и преторами в провинции лишь по отбытии ими годовой службы в Риме. При выборах на должности был восстановлен закон о требуемом возрасте, равно как и о последовательном прохождении должностей (квесторство, преторство, консульство). Между двумя неодинаковыми должностями должно было пройти по меньшей мере два года, а для вторичного занятия той же должности – по меньшей мере десять лет. Ввиду усиления власти аристократов Сулла увеличил также число верховных жрецов, авгуров и смотрителей Сивиллиновых книг и постановил чтобы они не избирались народом, а пополнялись путем собственного выбора, как было прежде.

Кроме этих постановлений, относящихся к государственному устройству, Суллово законодательство (Leges Corneliac) охватывало уголовное право и судопроизводство, полицию и нравы. Законодательство это, за исключением уголовных законов, просуществовало недолго, поскольку было слишком односторонним восстановлением старого, а аристократия, которой оно передавало правление, была слишком испорчена для того, чтобы быть основой и душой государства. Окончив задуманное им государственное устройство, в 79 году Сулла сложил с себя звание диктатора, выразив в то же время готовность дать во всем отчет, которого, конечно, никто не отважился потребовать. Утомленный делами правления, он удалился в Путеоли, в свое имение. Там он и умер на следующем, 60-м году жизни.

Консул Марк Лепид, отважный человек и противник Суллы, и другие враги существовавшего порядка отказывали покойному в публичном погребении. Консул Катул, Луций Лукулл, Помпей и другие оптиматы при помощи призванных ветеранов добились того, что сенат решил похоронить покойного на Марсовом поле, что было высшим признанием заслуг и доблестей. По-царски убранное тело на золотых носилках и в сопровождении ветеранов было перенесено из Путеоли в Рим, где было встречено сенатом, магистратами, жрецами и весталками и сопровождено на площадь. После произнесенной здесь похоронной речи сенаторы понесли носилки на Марсово поле. Здесь труп был сожжен, и усопшему воздвигнут памятник, для которого он сам сочинил надгробную надпись, гласившую, что ни один друг не сделал ему столько добра, и ни один враг столько зла, чтобы он не превзошел того и другого.

Гай Марий был человек из народа – сын латинского крестьянина, достигший славы мужеством и доблестью солдата. Рожденный в деревне, он рос вдали от городских удовольствий, в простоте и строгости в доме своих бедных родителей, собственными руками возделывавших свое поле. За всю его жизнь ему так и не удалось получить сколько-нибудь сносное образование. Он никогда не занимался греческой литературой и не знал греческого языка, считая смешным учиться наукам, которые преподавались рабами. Он был рожден солдатом.

Уже в первом своем походе 22-летним юношей под начальством Сципиона Эмилиана он особенно отличился храбростью, мужеством и военной выправкой. Он легко и охотно подчинился строгой дисциплине, которую Сципион установил в изнеженном и распущенном войске. Сципион оказывал ему особое уважение. Когда однажды после застолья кто-то, желая польстить Сципиону, спросил, кто бы мог его заменить впоследствии как полководец и глава римского народа, то Сципион, говорят, слегка потрепал по плечу возлежавшего подле него Мария и сказал: «Может быть, этот».

Это заявление молодой человек принял близко к сердцу. Поддерживаемый фамилией Метеллов, он в 119 году достиг трибунского звания. Состоя в этой должности, он издал закон о подкупах и искательствах мест, содержание которого, правда, точно неизвестно. При проведении этого закона он выказал отвагу и воинственный пыл. Поскольку его предложение устраняло влияние сильных на выборах, консул Котта побудил сенат воспротивиться закону и потребовать Мария к отчету. Марий явился в сенат, но вместо того чтобы дать запугать себя, он пригрозил Котте, что прикажет отвести его в тюрьму, если тот не отменит своего решения. Когда же к Котте присоединился консул Цецилий Метелл, трибун призвал своего слугу и приказал ему отвести в тюрьму самого Метелла. Метелл просил вмешательства трибунов, но никто не оказал ему помощи.

Таким образом, сенат вынужден был уступить, и предложение Мария было возведено народом в закон. С тех пор Марий считался человеком, которого ни страх, ни какие-либо препятствия не могут отклонить от намеченной цели, и народ стал надеяться, что он окажется серьезным противником сената. Но вскоре Марий заставил народ разочароваться в этой надежде тем, что решительным образом воспротивился предложению увеличить раздачи хлеба народу. Этим трибун снискал себе почет и уважение обеих партий.

По окончании трибуната Марий стал соискателем звания эдила, но ему не удалось попасть ни в курульные, ни в плебейские эдилы. Претуру он с трудом получил на 115 год. Аристократия старалась устранить выскочку от этой высокой должности, и когда он все-таки достиг своей цели, обвинила его в подкупе. Не смотря на предвзятое отношение судей, он все-таки был оправдан. Как претор Марий не особенно отличился, но как пропретор в Испании он оказал своей провинции важную услугу подавлением разбойничества и восстановлением порядка.

Соответствующее его военному таланту поле деятельности открылось для Мария в Югуртинской войне. Эта война была особенно важна в римской истории не потому, что она угрожала целостности государства, а потому, что она ясно обнаружила неспособность и испорченность тогдашней правительственной партии. Нумидийский царь Миципса, сын Масиниссы, незадолго до своей смерти (118 год) разделил свое царство между сыновьями Адгербалом и Гиемпсалом, и усыновленным им Югуртой, сыном своего брата Мастанабала. Но Югурта, человек предприимчивый и искусный в военном деле, убил Гиемпсала и начал войну с Адгербалом, которого захватил в плен и также убил.

Подкупленные нумидийским золотом, римские послы, как и сенат, потворствовали преступлениям царя. Однако народ, возмущенный жестокостью, которую позволял себе Югурта даже против римских граждан и италийских союзников, потребовал, наконец, чтобы сенат объявил ему войну (112 год). Но только эта война началась, как Югурта купил выгодный мир у посланного в Африку консула Кальпурния Бестии. Известие об этом подняло в Риме бурю, и трибун Меммий настоял на судебном расследовании дела, добившись вызова Югурты в Рим в качестве свидетеля.

Во время пребывания в Риме наглость царя дошла до того, что он в стенах города велел умертвить внука Масиниссы, Массиву, высказавшего притязания на нумидийский престол. После этого сенат уже не мог поддерживать своего любимца. Югурта был изгнан из города, а заключенный мир уничтожен. При отъезде из Рима нумидийский царь произнес известные слова: «О продажный город, готовый погибнуть, как скоро найдет себе покупателя!»

Война продолжилась, но все тем же недостойным образом, как и прежде. Полководцы были неспособны и продажны, а войско при таких вождях — изнеженно и распущенно. Чтобы положить конец этому позору в 109 году был избран консулом Цецилий Метелл, которому и поручили начальство в Африке. Метелл был непреклонным и жестоким аристократом, но рассудительным и опытным полководцем.

Для своего похода он, не обращая внимания на звания и происхождение, взял себе в помощники испытанных офицеров, среди которых был и Гай Марий, не выделявшийся ни знатностью рода, ни богатством, ни красноречием, но со времени своего возвращения из Испании пользовавшийся в Риме большим почетом. Новый блеск этому почету придала его женитьба на Юлии из древнего рода Цезарей, тетке будущего великого диктатора Гая Юлия Цезаря.

В Югуртинскую войну Марий в качестве легата оказал самые существенные услуги. Он помог Метеллу восстановить упавшую дисциплину в войске и снова возвратил римским знаменам победу. Всюду восхвалялись его храбрость и военное искусство, хитрость, благоразумие и строгая жизнь. Сердца солдат он расположил к себе тем, что не уклонялся ни от какой тяжелой работы и делил с ними все труды и опасности. Солдаты писали домой, что нельзя думать об окончании войны, если Мария не изберут консулом и главнокомандующим. Метелл не мог скрыть свое неудовольствие по этому поводу. Явная вражда началась между ними, когда Марий попросил у главнокомандующего отпуск в Рим, чтобы добиваться консульства. Так как Марий настаивал на своем увольнении, он его все же получил, но до консульских выборов оставалось всего 12 дней.

Далекий путь от лагеря до Утики у моря Марий совершил за два с половиной дня. Когда он перед тем как сесть на корабль принес жертву, прорицатель объявил, что боги сулили ему великое счастье, выше всяких ожиданий. Полный радостных надежд, он прибыл на корабле в Рим на четвертый день. Народ приветствовал его с восторгом и решил возвести в консульское звание. Хотя и неприятен был аристократам этот прямой и грубый воин, выскочка без родословной, они не отваживались чинить ему существенных препятствий на пути к достижению цели.

Когда Марий в день выбора стал добиваться консульского звания, он обещал закончить тягостную войну за короткое время и передать в руки римлян Югурту, мертвого или живого. При этом он не упустил случая набросить на Метелла тень подозрения и обвинить того в преднамеренном продлении войны. Народ значительным большинством голосов передал ему консульство на 107 год и командование в Югуртинской войне. С этого времени Марий становится главой демократической партии и выступает горячим противником аристократии, которая до сих пор мешала его успехам на политическом поприще.

Собираясь на войну, Марий набрал новые отряды, и притом, в противовес существовавшему до того обычаю, из низших классов народа. Этим он приобрел для своих дальнейших планов верных приверженцев, но вместе с тем ухудшил дух войска, так как неимущие люди стали смотреть на военную службу как на ремесло и источник заработка и сражались не столько ради отечества, сколько ради своего полководца. Когда Марий явился в Африку, оскорбленный Метелл уклонился от свидания с ним, выехав из лагеря до прибытия своего преемника и передав ему войско через легата Рутилия Руфа.

Марий продолжил войну с успехом, одержал над неприятелем несколько побед и вынудил его, наконец, бежать к своему тестю Бокху, царю мавританскому. Благодаря дипломатической ловкости квестора Луция Суллы удалось принудить Бокха к выдаче Югурты. Побежденный царь был доставлен в лагерь Мария, закованным в цепи (106 год).

Этот успех Суллы был первым зародышем ревности и вражды, обнаружившихся впоследствии между ним и Марием. Аристократы из зависти и ненависти умаляли заслуги Мария, приписывая первые и важнейшие успехи Метеллу, а окончание войны – Сулле. Сулла же чересчур много кичился своим успехом — он велел изготовить себе перстень, на котором был вырезан Югурта в том виде, в каком он был выдан ему Бокхом. Все это раздражало честолюбивого Мария, не терпевшего, чтобы кто-либо другой участвовал в его славе.

1 января 104 года состоялся великий триумф Мария с выставлением напоказ 3007 фунтов золота, 5775 фунтов серебра в слитках и 287 000 драхм монетой. Но самым интересным предметом триумфального шествия был закованный в цепи царь, который так долго шутил над величием римского государства. Несчастье и позор повергли его в состояние помешательства. После шестидневных мучений он умер от голода. Марий же после триумфального шествия созвал сенат в Капитолий и явился туда в торжественной пурпурной одежде, но заметив недовольство сената, удалился и вернулся в тоге с пурпурной обшивкой.

В день, когда Марий праздновал свой триумф, он вступил и во второе свое консульство. Еще в то время, когда он стоял с войском в Африке, его снова избрали на эту должность вопреки закону, требовавшему, чтобы между двумя избраниями в консульство был промежуток в десять лет. Италия находилась тогда в большом страхе и опасности, от которой, казалось, ее мог спасти только Марий. С некоторого времени в странах, лежавших за Альпами, бродил воинственный кочевой народ, от которого римляне уже понесли несколько тяжелых поражений и теперь опасались его вторжения в Италию. То были кимвры, германское племя, вытесненное по неизвестным причинам из стран, лежащих у Балтийского моря, и кочующее по Средней Европе, выискивая себе новое место для поселения.

После очередного поражения альпийские проходы были открыты страшному неприятелю и Италия была беспомощна. Правящая аристократия потеряла доверие. Взоры всех обратились на Мария, оказавшегося величайшим полководцем своего времени. Его заочно избрали консулом на следующий, 104 год и поручили ему ведение войны против кимвров. Когда Марий со своим войском перешел Альпы, неприятель ушел из Галлии. Он направился в Испанию, дав Марию время приготовиться к бою.

Так как противник в этот год не показывался, консульство было вручено Марию и на следующий год. Так продолжалось до тех пор, пока не миновала опасность, грозившая со стороны кимвров. Это был первый в римской истории случай, когда одно и то же лицо четыре года подряд оставалось консулом (104-101 годы).

Получив известие о приближении неприятеля, Марий устроил укрепленный лагерь при впадении Ибера в Рону и снабдил его большими запасами. Ввиду быстрой доставки всего необходимого для войска он, пользуясь медлительностью неприятеля, провел судоходный канал, с помощью которого провел в море воду Роны, занесенной у устья песком. Наконец, летом 102 года показались союзные кимврам тевтоны и амброны. Они расположились на широкой равнине перед лагерем Мария и вызывали его на бой. Но Марий, не обращая внимания на отважные заявления своих офицеров, медлил и приучал своих людей к диким зверским крикам и страшному виду неприятеля, пока страшное перестало казаться им страшным, а угрозы и хвастливые насмешки варваров разожгли их дух жаждой битвы. Марий все еще не трогался с места, укрощая негодование своих людей заверением, что поступает так не из недоверия к ним, а потому, что, согласно предсказаниям, выжидает время и место победы. Он действительно возил с собой мнимую прорицательницу, сирийскую женщину по имени Марта, по указанию которой совершал жертвоприношения. Верил ли Марий в ее предсказания, или держал ее, чтобы вводить других в заблуждение, остается неизвестным.

Тевтоны, видя бездействие Мария, сами совершили нападение на его лагерь, но были отбиты с большим уроном. Тогда они решили идти далее, к Альпам и в Италию. Только когда они проходили мимо лагеря римлян, можно было рассмотреть, как велика их численность — шесть дней они двигались непрерывным потоком, и притом так близко у римского вала, что спрашивали солдат с язвительной насмешкой, не имеют ли те каких поручений к женам в Риме, так как они скоро будут у них. Марий следовал за ними и устраивал свой лагерь всегда поблизости от них, но за твердыми окопами и в благоприятно расположенных местностях, так что ему нечего было опасаться ночного нападения. Так обе стороны дошли до Aquae Sextiae (нынешнего города Экс в Провансе), откуда недалеко уже было до Альп.

Марий стал готовиться к битве и выбрал для лагеря местность, которая хотя и представляла крепкую позицию, но не изобиловала водой. Когда солдаты с ропотом спросили, откуда они будут доставать воду, он указал на реку Цэн, протекавшую внизу возле неприятельского лагеря. «Почему же, – спрашивали солдаты, – ты нас тотчас не ведешь на неприятеля, пока кровь наша еще жидка?» – «Прежде надо укрепить лагерь», – был спокойный ответ. Солдаты повиновались, а люди обоза толпами пошли к реке достать воду для себя и для скота. Вместе с ведрами они взяли с собой топоры, мечи и копья, чтобы в случае нападения не быть безоружными. Против них сначала выступило небольшое число неприятелей, но на крик стало сбегаться все больше и больше, и Марий уже не мог удержать и своих солдат.

Со стороны неприятеля выступили амброны численностью свыше 30 000 человек. Они двигались вперед рядами и ровным шагом, били в такт по щитам и беспрестанно возглашали свое имя «амброны». С тем же возгласом выступали против них с римской стороны лигурийцы, которые также именовались амбронами по своему происхождению. Амброны, вследствие переправы через реку, разделились и пришли в беспорядок. На них тотчас же обрушились наступавшие лигурийцы. Римляне пришли на помощь лигурийцам, бросились на варваров с высоты и заставили их отступить. Большая их часть пала, сражаясь на берегу, остальные же были отброшены за реку и преследуемы до лагеря и ограды из кибиток. Но здесь им навстречу вышли жены с мечами и топорами и с ужасным воем погнали назад как бегущих, так и преследовавших. Они смешались со сражавшимися, хватаясь беззащитными руками за щиты и мечи римлян, бесстрашно подвергая себя ранам и истязаниям. К ночи римляне победоносно возвратились в свой лагерь, но не могли предаться беззаботному веселью победы. Напротив, они были в страхе и беспокойстве, поскольку их лагерь не был укреплен окопами. Но нападения не было, и весь следующий день прошел без битвы.

Германцы употребили это время, чтобы устроиться и приготовиться к бою. Тем временем Марий послал Клавдия Марцелла с 3000 человек пехоты на поросшую лесом возвышенность в тылу неприятеля. Остальных же с рассветом собрал перед своим лагерем и поставил в боевом порядке, а конницу выслал вперед на равнину. Увидя это, тевтоны немедленно взялись за оружие и с ожесточением бросились на холм. После долгого сражения, в котором Марий сам храбро дрался вместе с прочими, неприятель, изнуренный лучами полуденного солнца, был сброшен с холма и отступил на равнину. В это время в его задних рядах вдруг поднялся крик. Это Марцелл со своим 3000 отрядом бросился в тыл неприятеля и принялся уничтожать задние линии. Последние увлекли с собой перед ними стоящих и скоро привели в смятение все войско. Варвары не могли противостоять двойному нападению и обратились в дикое бегство.

После сражения Марий из оружия варваров и прочей добычи отделил все лучшее и отборное для украшения своего триумфа, а все остальное велел бросить в костер и устроил великолепное жертвоприношение. Все войско было в венках и при оружии. Сам Марий, облаченный в пурпурное одеяние, поднял к небу обеими руками горящий факел, чтобы поджечь костер и принести богам добычу в жертву. В это время показались скакавшие во весь опор по направлению к ним римские всадники. Приблизившись, они сошли с коней, приветствовали Мария и возвестили ему, что он на следующий год в пятый раз избран консулом. В войске раздались радостные крики, предводители увенчали Мария лавровыми ветвями, после чего он поджег костер и совершил жертвоприношение.

Между тем кимвры прошли через Северные Альпы в Норик и пробрались в Италию, причем Лутаций Катул, второй консул 102 года, не смог их задержать.

Соединившись, войска Мария и Катула переправились через По и встали недалеко от неприятеля. 30 июля 101 года на Равдийском поле у Верцелл армии выступили друг против друга. Римляне в количестве 50 000 человек заняли такое положение, что солнце и пыль приходились в лицо неприятелю. Кимврская пехота спокойно выдвинулась из своего лагеря и расположилась большим четырехугольником. Бойцы передней линии привязали себя один к другому цепями, прикрепленными к поясам, чтобы их боевой порядок не мог быть расстроен.

Конница кимвров численностью 15 000 человек представляла блестящее зрелище. Шлемы всадников были в виде пасти диких животных или голов чудовищ, и над ними возвышались султаны в форме крыльев. Кроме того, всадники были покрыты железными латами и блестящими щитами. Метательным оружием для них служило двузубчатое копье, а в рукопашном бою они использовали большие тяжелые мечи.

Оба войска с яростью бросились друг на друга, но римляне, благодаря лучшему знанию военного искусства, большему порядку и выдержке, одержали полную победу над дикой храбростью варваров, силы которых скоро иссякли под палящими лучами южного солнца. Большая часть кимвров легла на поле битвы, а бегущих преследовали до ограды из кибиток. Здесь римляне были свидетелями крайне трагических сцен. Женщины в черных одеяниях стояли на телегах и убивали топорами и мечами бегущих мужа, брата, отца. Своих малолетних детей они душили руками и бросали их под колеса или под ноги вьючных животных, а затем сами убивали себя.

Без победы при Аквах Секстийских была бы невозможна победа при Верцеллах. И римский народ рассудил правильно, признав Мария единственным победителем кимвров и тевтонов и спасителем Италии. Народ назвал его третьим основателем города. На празднествах всякий приносил Марию в жертву, как богам, первые свои яства и питье. Они также хотели, чтобы он один праздновал оба триумфа над тевтонами и кимврами, но Марий дал возможность и Катулу принять участие в своем триумфе.

Теперь Марий стоял на вершине счастья и славы. Пять раз подряд он был назначаем консулом, и теперь, в воздаяние его больших заслуг, на 100 год его сделали консулом в шестой раз. Но это шестое консульство привело к значительному умалению его блеска и силы. Считая что наступило время, когда он может сломить ненавистную аристократию, он объединился с двумя демагогами — народным трибуном Апулеем Сатурнином и претором Сервилием Главцием, людьми весьма талантливыми, но и столь же бесчестными. Да и сам Марий не обладал качествами государственного деятеля. Он был человек кулака без всякого политического таланта. Не сумев справиться с событиями, которые надеялся направлять по-своему, он в конце концов разошелся с обеими партиями.

Униженный и недовольный, Марий отправился в Азию, чтобы, как он говорил, принести фригийской матери богов обещанные жертвы. В действительности же он старался вынудить Митридата, царя понтийского, к войне, в которой надеялся получить главное командование. Ему стало ясно, что лишь в войне он мог играть важную роль. В мирное же время он, подобно оружию, оставался в стороне, без употребления и без значения. Ожидания его, впрочем, не сбылись. По возвращении в Рим Марий оставался на заднем плане без всякой значительной деятельности до начала союзнической войны.

Марк Ливий Друз, человек с аристократическими понятиями, но честный и строго-нравственный, предложил как трибун 91 года в числе ряда законов предоставить права римского гражданства италийским союзникам. Все прочие законы прошли, но до обнародования закона о гражданских правах союзников Ливий был убит в своем доме ударом ножа. Тогда союзники, потеряв надежду на уравнение своих прав с римлянами, взялись за оружие с целью низвергнуть римское господство (91 год). Они основали собственное государство под названием Италия со столицей Корфиниум в стране пелигнов, во главе которого стояли два консула и двенадцать преторов. Римляне этим восстанием поставлены были в опасное положение, поскольку новая республика могла помериться с ними численностью своего войска — 100 000 человек, за исключением гарнизонов в городах.

В 90 году, когда началась война, союзники были в столь выгодном положении, что для противодействия дальнейшему распространению восстания римляне законом Юлиевым (Lex Julia) даровали право гражданства всем тем италийским общинам, которые еще не отпали от Рима. В следующем, 89 году военное счастье оказалось более благоприятным для римлян, но так как в то же время им угрожала война со стороны Митридата, царя понтийского, то новым законом (Lex Plautia Papiria) право гражданства было предложено всем италийцам, которые изъявят желание. Это внесло в их среду раздор и измену, и война, в сущности, окончилась. Только самниты еще некоторое время не складывали оружие.

Театром этой Марсийской, или союзнической, войны на севере были области пицентов, марсов, маррупинов, пелигнов и вестинов, а на юге – страна мамнитов и луканов. На севере Марий в 90 году сражался в качестве легата консула Публия Рутилия Лупа. Когда консул погиб, Марий принял вместо него командование. Он действовал удачно и приобрел над неприятелем существенные преимущества, разбив его в двух довольно значительных сражениях. В целом он оправдал свою прежнюю деловитость и умение, но все же успехи его не были блистательны настолько, чтобы он снова мог приобрести то значение, каким обладал десять лет тому назад.

К концу года сенат отозвал его от командования, не столько потому, что 66-летний Марий одряхлел и не мог переносить трудностей войны, а потому, что сенат все еще не мог забыть его отношений к политическим партиям. С другой стороны, противники Мария все больше выдвигали на первый план его давнишнего врага, Корнелия Суллу, который в 90 и 89 годах действовал на южном театре союзнической войны с большим успехом. И когда в 88 году понадобился полководец для войны с Митридатом, Сулла был назначен консулом и вместе с провинцией Азией получил главное начальство в войне с царем понтийским.

Возвышение соперника оскорбило старого Мария. Он объединился с народным трибуном Публием Сульпицием Руфом, человеком в высшей степени даровитым, предлагавшим тогда несколько неприятных для сенатской партии законов. Этому воспротивились сенат и оба консула, но Сульпиций, который был постоянно окружен вооруженной стражей из 600 юношей, принадлежавших к сословию всадников, своим «антисенатом», как он их называл, а также толпой других своих единомышленников, добился своего тем, что поднял народное восстание, напал на консулов и прогнал их. Когда Сулла, спасаясь, проходил мимо дома Мария, он бросился туда, ища защиты, и Марий укрыл его и выпустил через другую дверь. После этого Сулла отправился в Кампанию к легионам, которые стояли там еще со времени союзнической войны и предназначались для войны в Азии. Сульпиций же, который теперь должен был опасаться мщения со стороны Суллы, успел достигнуть того, что народное собрание передало Марию проконсульскую власть, командование кампанийскими легионами и главное командование в войне против Митридата.

Марий тотчас же стал готовиться к отъезду и послал в Кампанию двух военных трибунов для принятия войска от Суллы. Последний, однако, не собирался отказываться от законным образом порученной ему власти и передавать ее в руки противника. Вместе с тем он решил положить конец сумятице в Риме. Настроенные им против Мария солдаты умертвили посланных трибунов и выразили готовность идти со своим вождем на Рим. Римское войско с тех пор, как Марий принял в его среду пролетариев, дошло до степени толпы наемников, не имевших отечества и слепо следовавших за полководцем, сумевшим задобрить их в свою пользу.

Быстрыми переходами Сулла продвигался к Риму, не обращая внимания на послов, явившихся к нему на встречу и пытавшихся удержать его. Легионы сразу взяли штурмом столицу. Когда на вторгавшихся солдат полетели с крыш стрелы и камни, Сулла поднял горящий факел и стал угрожать поджечь город. Марий со своими приверженцами пытался оказать сопротивление, заклиная сенат, всадников и всех граждан противодействовать напору легионов. Он звал на помощь даже рабов, обещая им свободу, но их явилось всего трое. Город был во власти Суллы, а Марий с остальными вождями партии бежал.

Сулла отменил Сульпициевы законы, а Марий, Сульпиций и десять других их товарищей попали в опалу. Сульпиций был убит во время бегства, и его голова была выставлена напоказ на ораторской трибуне. Марий же спасся. Ночью он бежал в одно из своих имений, Солониум, а оттуда — в Остию, где его друг Думерий приготовил корабль, на котором он и отплыл в море со своим пасынком Гранием. Поднявшаяся буря заставила их пристать к берегам Цирцеи. Здесь, во время их блужданий по берегу, им попались несколько пастухов, которые узнали Мария и сказали ему, что видели всадников, которые разъезжают кругом, ища его. Марий свернул с дороги и спрятался в чаще, где провел ночь в жалком положении. На следующий день он, терзаемый голодом, пошел вдоль берега, утешая своих товарищей стародавним прорицанием, — когда он еще мальчиком жил в деревне, то поймал платьем падавшее вниз орлиное гнездо, в котором было семь детенышей, и прорицатели объяснили ему, что он сделается знаменитейшим человеком и что ему предопределено судьбой семикратно достигнуть высшего сана и власти. Поэтому спасавшийся Марий надеялся в седьмой раз получить консульство.

На расстоянии часа пути от Минтурн они заметили всадников, скакавших по направлению к ним, и два корабля на море, невдалеке от них. Поспешив к морю, они бросились в воду и подплыли к кораблям. Граний с некоторыми другими добрался до одного корабля и на нем переправился на остров Энарию. Мария же, который был тучен телом и неловок, два раба с большим трудом держали над водой и подняли на другой корабль. Всадники уже были у берега и кричали корабельщикам, чтобы те выдали Мария или бросили его в море. Марий со слезами умолял корабельщиков сжалиться над ним, и они после долгого колебания ответили всадникам, что не выдадут Мария. Когда же разгневанные всадники ускакали прочь, то корабельщики изменили свое намерение, пристали к берегу у устья Лириса и удалились.

Марий, вынужденный сойти с корабля, долго лежал на берегу всеми покинутый. Наконец он поднялся и стал с трудом пробираться по непроходимой местности через рвы и болота и достиг хижины одного старца, работавшего на болотах. Марий на коленях умолял старца спасти его, обещая со временем щедро наградить того. Старец повел его на болото, велел спрятаться в яму у реки и накрыл его тростником и хворостом. Через некоторое время Марий услышал шум и крик со стороны хижины — один знатный муж из Террачины разослал людей преследовать его, и некоторые из них случайно попали к хижине. Они грозили старику и укоряли его, что тот укрыл Мария. Марий встал, сбросил с себя платье и погрузился в тинистое болото. Но лазутчики нашли его, вытащили наружу и привели нагого и покрытого тиной в Минтурны, чтобы передать представителям города.

Магистрат города Минтурн решил немедленно казнить Мария и послал к нему в темницу пленного кимвра с мечом, бывшего городским служителем. Когда кимвр вступил в мрачную келью, ему навстречу сверкнули пламенем глаза его старого победителя и сильный голос крикнул из темноты: «У тебя, человек, достанет духу убить Гая Мария?» Тогда варвар бросил меч, выбежал из дверей и громко закричал: «Я не могу убить Гая Мария!» Минтурнским городским представителям стыдно стало, что спаситель Италии нашел большее к себе почтение в варваре, которому принес рабство, чем в согражданах, которых он спас. Они сказали: «Пускай же идет он беглецом куда хочет и терпит то, что ему суждено; мы же будем молить богов не гневаться на нас за то, что мы Мария нагим и покинутым изгоняем из нашего города». Граждане толпами поспешили к темнице и повели его, щедро снабженного припасами, к морю, где он сел на корабль, которым прибыл в Энарию. Здесь он нашел Грания и прочих своих друзей, с которыми отправился в Африку.

В Риме Сулла старался упрочить свою победу. После отмены Сульпициевых законов он заставил народ принять решение, чтобы в будущем законы никогда не издавались без предварительного заключения сената. Но его насильственные действия и взятие штурмом родного города оттолкнули от него большую часть знатных граждан. По этой причине вместе с Гнеем Октавием, приверженцем сенатской партии, вторым консулом был избран Луций Корнелий Цинна, ревностный демократ. Торопясь в поход против Митридата, Сулла удовольствовался данным положением вещей и только заставил обоих консулов присягнуть, что они ничего не намерены изменить в существующих учреждениях. Но как только Сулла с войском оставил Италию, Цинна решил возобновить Сульпициев законы. Так как Октавий этому воспротивился, на форуме произошел кровавый бой. Цинна со своими друзьями настаивал на своем и был отрешен от должности. Но он склонил на свою сторону войско, стоявшее в Кампании для борьбы с еще не покорившимися союзниками, и предпринял поход против аристократов в Риме.

Когда эти известия дошли до Мария, он поспешил вернуться в Италию. Он набрал мавританских всадников и с отрядом в 1000 человек явился в Теламоне в Этрурии. Здесь он призвал к оружию рабов , а также склонил на свою сторону многих свободных крестьян и пастухов, собрав таким образом за несколько дней довольно значительные силы. В его распоряжении оказалось более 6000 человек и 40 кораблей, которые расположились в устье Тибра и отрезали от Рима подвоз хлеба. Он послал к Цинне сказать, что готов признать его консулом и следовать всем его приказаниям. Тот охотно принял предложение, назначил Мария проконсулом и послал ему фасции и прочие знаки его сана. Марий же заявил, что убранство это не подходит к его положению, и явился перед Цинной в бедном одеянии, с длинными всклокоченными волосами, бородой и жаждой мщения на лице.

Отряды Мария и Цинны обложили Рим. Цинна и Карбон расположились на Яникуле, Серторий – на Сервиевом валу, а Марий своим возросшим до трех легионов войском занял береговые города Лациума и изменническим образом захватил Остию, которую передал своей дикой орде на разграбление и разрушение. После этого и он расположился перед Яникулом. Город был в беспомощном положении. Возник недостаток продовольствия и голод. Вожди собранных для защиты города войск были ненадежны и нерешительны, так что солдаты толпами переходили на сторону Цинны. Рабы, призванные Цинной к свободе, так же стремились из города в неприятельский лагерь. Наконец, сенат счел необходимым отправить к Цинне и Марию послов с просьбой вступить в город и поступить с гражданами снисходительно. Цинна выслушал послов, сидя в консульском кресле, и дал благосклонный ответ. Марий же стоял возле кресел и не проронил ни слова, но его мрачный вид и неприязненный взгляд слишком ясно свидетельствовали о мстительном настрое его души.

Когда городские ворота отворились, Цинна вступил в Рим. Марий же остановился у ворот и со злобной усмешкой заметил, что он изгнанник и закон возбраняет ему войти в родной город. Граждане немедленно поспешили в созванном на площади народном собрании отменить приговор об его изгнании. Но едва были поданы голоса тремя или четырьмя трибами, как Марий вступил в город со своими дикими ватагами. Победители решили истребить всех выдающихся мужей оптиматской партии и конфисковать их имения. Ворота были заперты. Пять дней и пять ночей продолжалась в Риме непрерывная резня. За теми же, кто успел бежать, еще месяцы охотились на всех дорогах и во всех городах Италии. Первые люди государства погибли.

Так, консул Октавий не пожелал бежать и ожидал убийцу на Яникуле в консульском убранстве. Луций Мерула, назначенный против своей воли в консулы на место Цинны, предварительно сняв с себя жреческую повязку, вскрыл себе вены у храма Юпитера, жрецом которого он состоял. Оратор Марк Антоний, дед триумвира, нашел убежище у одного своего бедного приятеля. Когда тот послал за хорошим вином к содержателю питейного дома, посланный раб рассказал, что его господин хочет хорошо угостить укрывшегося у него Антония, а продавец рассказал об этом Марию. Марий, сидевший в то время за ужином, поднял радостный крик, и друзьям едва удалось остановить его и не дать броситься убить своего врага собственной рукой. На посланных убийц красноречие молившего о пощаде Антония произвело такое впечатление, что никто не решался его убить, пока их предводитель не вошел сам и отрубил ему голову. Когда тот принес ее Марию, Марий обнял его. Лутаций Катул, бывший сподвижником Мария и участником его триумфа над кимврами, удушил себя в своем доме угарным газом после того как Марий на все ходатайства его друзей отвечал только: «Он должен умереть».

Марий был виновником всех происходивших тогда ужасов. Кровожадность и мстительность совершенно затуманили рассудок престарелого мужа, который в винных парах заглушал голос человечности. Сопровождаемый шайкой рабов, он ходил по улицам, и на чей поклон он не отвечал, того убивали. Трупы без голов валялись на улицах, а отрубленные головы прибивали на площади к ораторской трибуне. Его телохранители проникали в дома своих бывших господ, грабили и убивали, бесчестили женщин и детей. Для остальных вождей партии это безумное неистовство старика сделалось невыносимым. Серторий просил Цинну унять Мария, но тот не решился на это и даже назначил его себе в товарищи по консульству на следующий год. Серторий, наконец, напал на Мариеву шайку рабов и изрубил ее. Все друзья и родственники Суллы погибли, и только жена и дети его успели спастись. Марий разрушил все его дома и виллы, конфисковал имущество и отменил все его распоряжения и законы.

Сбылись все желания Мария — он отплатил своим врагам, которые ввергли его в такие бедствия, и в седьмой раз добился консульства благодаря надежде, поддерживавшей его среди опасностей скитальчества. Но его тяготили ненависть и проклятие всех партий. В минуты просветления, по-видимому, его пугала совесть и мысль о возвращении заклятого врага, Суллы. Им овладели мучительное беспокойство, ночные видения, бессонница, от которой он искал спасение в вине. Наконец, он впал в горячку и в диком бреду воображал, что командует на полях сражения в Азии, где теперь его враг пожинал лавры. После семидневной болезни он скончался на 70-м году жизни, на 17-й день своего консульства.

При вести о его кончине вся Италия вздохнула свободно и проводила его в могилу всяческими проклятиями. Забыт был прославленный избавитель от кимвров. Вспоминали только с ненавистью и омерзением жестокого тирана, от которого наконец отделались. Да и для него самого было счастьем, что он не дожил до дней, когда явился Сулла, чтобы свести счеты со своими врагами. Сулла должен был удовольствоваться тем, что велел бросить прах Мария в Анио.

Сципион Эмилиан, разрушитель Карфагена и Нуманции, был сыном Эмилия Павла, но усыновлен сыном Сципиона Африканского, Публием Корнелием Сципионом, мать которого была сестрой Эмилия Павла. Будучи семнадцатилетним юношей, он сражался при Пидне под начальством своего отца и слишком смелым и продолжительным преследованием неприятеля привел в сильное беспокойство отца и все войско. Так как он был любитель охоты, то ему в награду позволили охотиться в нетронутых в течение четырех лет засеках македонских царей.

Знакомые считали этого тихого и простого юношу малоспособным. Обыкновенные юношеские удовольствия не занимали его. Он не хотел также проложить себе путь к какой-нибудь общественной почетной должности заискиванием перед влиятельными сенаторами или речами в судах. Он жил в уединении и находил большое удовольствие в занятиях науками. Заботливость отца доставляла ему лучших наставников и друзей эллинского образования, и впоследствии общество его составляли греческие и римские поэты и ученые. Благодаря своим занятиям науками и искусствами Эмилиан получил прекрасное и солидное образование, которое сильно выдвинуло его из ряда обыкновенных любителей эллинизма.

Его политические речи, отличавшиеся чистой классической латынью, и впоследствии охотно читались римлянами. Из эллинского он усвоил себе только то, что неподдельно, прекрасно и велико, и таким образом греческое образование нисколько не повредило его римскому духу. Несмотря на возраставшую вокруг него испорченность нравов, он остался настоящим римлянином доброго старого порядка по образцу своего родного отца — крепким телом и душой, простым и строго нравственным, но отнюдь не таким суровым, как, например, Катон. В противоположность стремлениям большинства знатных людей того времени Сципион верностью своему слову, твердостью, честностью и бескорыстием приобрел уважение и доверие друзей и врагов. Хотя одно имя и память об его отце Эмилии достаточно его рекомендовали, тем не менее первым человеком своего времени он сделался исключительно благодаря своим личным заслугам.

На общественную службу Сципион вступил только на 34-м году жизни. В 154 году в Испании после продолжительного мира снова начались кровопролитные войны с лузитанами и кельтиберийцами, и римляне вели их так неудачно, что когда в 151 году консул Луций Лукулл начал вербовать армию для Испанской войны, ни один человек не предложил своих услуг в качестве офицера. Тут выступил Сципион Эмилиан и вызвался принять любую должность, какая будет ему предложена в Испании. Его пример подействовал так сильно, что кандидатов на офицерские места появилось даже больше, чем требовалось.

Сципион последовал за Лукуллом в качестве военного трибуна и отличился в Испании больше всех остальных. Он доблестно выдержал поединок с испанским великаном и первым вошел на стены Интеркации при штурме этого города, за что получил так называемый стенной венец. Храбрость и честность принесли ему такой почет и со стороны неприятеля, что вакхеи, переставшие верить властолюбивому и бесчестному консулу, вполне положились на слово Сципиона и заключили договор с Римом. В следующем году Лукулл отправил его в Африку с поручением просить у Масиниссы слонов для Испанской войны. Тут ему довелось стать очевидцем сражения между Масиниссой и карфагенянами, окончившегося поражением последних. После битвы карфагеняне обратились к Сципиону с почетным предложением устроить мир между ними и нумидийским царем. Но его старания остались бесплодными.

В 149 году вспыхнула третья Пуническая война, которую Сципиону было суждено окончить самым блистательным образом. Каждый день осады Карфагена доказывал все большую неспособность консулов. Военные же дарования Эмилиана обнаруживались все блистательнее. От одного ночного нападения карфагенян он спас лагерь тем, что совершенно неожиданно для неприятеля ударил ему в тыл с несколькими кавалерийскими эскадронами. В то время как личные качества консулов и других офицеров ни в ком не возбуждали доверия, он побудил Гимилькона Фамея с 2200 всадниками перейти на сторону римлян. Когда умер девяностолетний Масинисса, Сципион, по завещанию покойного, разделил его царство между его тремя сыновьями и склонил одного из них, Гулуссу, помочь римскому войску значительным числом легкой конницы. Таким образом Сципион сделался самым популярным человеком в войске. В Риме его имя также было у всех на устах. Даже старик Катон, более склонный к порицанию, чем к похвале, незадолго до своей смерти выразил ему свое одобрение гомеровским стихом.

В следующем году дела против Карфагена пошли еще хуже прежнего, так что в Риме всеми овладело беспокойство и недовольство. Поэтому на 147 год Сципион, который, по установленному порядку, хлопотал в это время о должности эдила, был выбран консулом и, по особенному постановлению, получил главное начальство в Африканской войне. В сопровождении своих друзей – Полибия и Лелия, а также вспомогательных войск и некоторого числа волонтеров он отправился к месту назначения.

Сципион явился в Африку вовремя, чтобы спасти от гибели претора Манцина с 3500 человек войска. Манцин, которого консул Пизон, отправляясь внутрь страны, оставил с флотом для осады Карфагена, овладел с моря крутой скалой вблизи предместья Мегалии и оттуда удачно ворвался в город. Думая, что город уже взят, экипаж кораблей в беспорядке, частью и без оружия, уже бросился было на улицы вслед за солдатами для грабежа, но в это время нападавшие снова были вытеснены из города и отброшены на скалу, откуда не было никакого выхода. Ночью Манцин поспешно отправил гонца в Утику просить Пизона, ушедшего внутрь страны, о помощи, а жителей Утики – о доставке провианта. Гонец прибыл в Утику в то самое время, когда новый консул только что пристал к берегу. Он быстро принял меры. Солдатам, уже высадившимся на берег, был дан сигнал вернуться на корабли, молодые жители Утики должны были присоединиться к римским войскам, а старики должны были носить на корабли съестные припасы.

Сципион тотчас же поплыл к Карфагену, отправив к Пизону конных гонцов, чтобы как можно скорее вернуть его туда же. Несколько пленников было отпущено на свободу, чтобы доставить карфагенянам страшную весть о походе Сципиона. С рассветом пунийцы возобновили нападения на отрезанных римлян, которые едва могли держаться, тесно сдвинувшись на скале. Лишь около 500 человек из них были вооружены и с крайними усилиями защищали себя и безоружных, которых было до 3000. В эту минуту крайней опасности подошел флот консула. Палубы всех судов были покрыты войсками со сверкающим оружием: консул созвал на палубы весь свой экипаж, чтобы заставить думать о приближении большого войска. Пунийцы, завидев приближающиеся многочисленные отряды и среди них хорошо известного, страшного консула в пурпурной мантии, в ужасе оставили сражение и отступили. Сципион смог беспрепятственно принять на свои корабли Манцина и спасенный отряд и вместе с тем занять скалу.

После того как Манцин передал начальство над флотом своему преемнику Серрану и вернулся в Рим, Сципион отправился в лагерь Пизона, чтобы принять от него войско и вести к Карфагену. В его отсутствие Газдрубал и Битиас, нумидийский вождь, перешедший на сторону карфагенян, приблизили свой лагерь к самому городу и возобновили нападение на войско, занимавшее скалу близ Мегалии. Консул опять явился вовремя и спас войско от угрожавшей ему опасности. С этого времени началась серьезная и настойчивая осада.

Прежде всего Сципион восстановил упавшую дисциплину. Затем во время ночного нападения он овладел предместьем Мегалией, вследствие чего карфагеняне были вынуждены снять свой лагерь, стоявший перед городом, и передать Газдрубалу главное начальство над 30 000 городским гарнизоном. Новый комендант варварски выместил свое поражение на военнопленных римлянах. Он велел жестоко изувечить их на городской стене, на глазах у римлян, и затем бросить в пропасть. Этой жестокостью он хотел отнять у нерешительного народа всякую возможность капитуляции и принудить его защищаться до последних сил.

Сципион старался прекратить всякое сообщение с осажденным городом. Он укрепился на перешейке, соединявшем Карфаген с материком, и в течение 20 дней перегородил этот перешеек по всей его ширине земляными окопами. Но с моря еще был возможен подвоз припасов для осажденных. Битиас, проехав по всей стране со своими нумидийскими всадниками, доставил массу зернового хлеба в Неферис и оттуда переслал его в столицу через залив, в то время как римский флот из-за встречного ветра не имел возможности задержать или преследовать его корабли. Некоторые смелые купцы, привлекаемые барышами, также пользовались удобным случаем и храбро пробирались мимо римского флота, доставляя свой груз в карфагенский порт.

Чтобы преградить доступ к Карфагену с моря, Сципион предпринял исполинское дело. Начиная от южного мыса, он начал строить на море, у входа в порт, большую каменную плотину в 96 футов шириной в основании. Карфагеняне сначала смеялись над безрассудным предприятием, но увидев, что оно идет весьма успешно, сами начали день и ночь работать в своем военном порту. Они тайно строили флот, и так как вход в гавань с юга был заперт, рыли канал на восток в открытое море. После двухмесячной усиленной работы, к великому изумлению римлян, в открытое море вдруг вышел флот из 120 кораблей, среди которых было 50 трирем. Если бы карфагеняне тотчас же напали на не подготовленные к этому римские корабли, то, вероятно, уничтожили бы весь флот но они удовольствовались тем, что торжественно показали неприятелю гордую силу и снова ушли в гавань. Когда на третий день они возвратились, чтобы дать морское сражение, римляне уже были готовы к бою. Сражение продолжалось до вечера без решительного исхода, но при возвращении в гавань маленькие карфагенские суда так перепутались, что загородили вход, и большие корабли не могли пройти туда. Потому римляне на следующее утро возобновили сражение, загнали карфагенян в гавань и с этот времени стали строго наблюдать за входом в нее.

Теперь Сципион начал атаку с мыса и воздвигнутой им каменной плотины против внешней плотины порта и защищавших его укреплений. Его машины, действуя круглосуточно, пробили брешь, но карфагеняне в темную ночь перешли вброд, совершили отчаянное нападение на осадные машины, зажгли их и обратили осаждавших в такое бегство, что Сципиону пришлось приказать своей собственной коннице врубиться в их ряды, чтобы заставить их остановиться. Карфагеняне победоносно возвратились за свои стены, захватив множество пленных и знамен, и заделали брешь. Сципион снова выставил свои машины, зажег деревянные башни карфагенян и наконец овладел внешней частью порта. Таким образом он подвинулся до самой городской стены, против которой велел насыпать вал одинаковой с ней высоты.

Между тем наступила зима, в течение которой консул держал Карфаген в тесной блокаде, предоставив своим союзникам – голоду и чуме – сломить сопротивление неприятеля. Городское население голодало и умирало массами, в то время как Газдрубал, владыка города, проводил время со своими друзьями за роскошным столом. Убедившись, что государства уже не спасти, он, при содействии Гулуссы, выхлопотал себе свидание со Сципионом, чтобы по крайней мере спасти родной город от разрушения. Он предлагал Сципиону полное подчинение и уступку всей области Карфагена, если только сам город будет сохранен. Сципион не мог согласиться на это предложение, поскольку сенат уже решил разрушить Карфаген, но он обещал Газдрубалу, если тот отдаст ему город, свободу и безопасность для него лично, для его клиентов и для десяти дружественных ему семей. Газдрубал отверг это предложение, ответив, что хочет жить и умереть со своими согражданами, и если так уже решено судьбой, то он похоронит себя под развалинами своего родного города.

С наступлением весны 146 года голод и болезни в городе усилились до такой степени, что Сципион встречал уже совсем слабое сопротивление. Он легко пробился во внутренний город и овладел рынком, находившимся близ военного порта. Отсюда он медленно направился по трем узким улицам против цитадели. Однако здесь ему предстояло тяжелое кровопролитие — по обеим сторонам улиц стояли высокие шестиэтажные дома, с отчаянием защищаемые гражданами. Их приходилось брать с боем, как крепости. Солдаты пробивались от одного дома к другому по крышам и через бревна, наваленные на улицах, и уничтожали все, что попадалось им на пути. Шесть суток без перерыва продолжался этот страшный бой. Уставшие войска постоянно сменялись свежими. Один Сципион не давал себе ни минуты покоя. Без сна и без пищи, кроме той, которую он принимал во время самого сражения, он спокойно и упорно продолжал свое дело, день и ночь распоряжаясь боем, пока, наконец, не упал без чувств от крайнего напряжения при виде свирепого опустошения.

На седьмой день добрались до цитадели. Чтобы облегчить приступ, Сципион велел зажечь взятые дома. Оставшееся население искало спасения на горе, на которой стоял храм Эсмуна. Лишенные мужества и истощенные до крайности жители просили пощады. Сципион пощадил всех, за исключением перебежчиков. На милость победителя сдались сначала 25 000 женщин, а потом 30 000 мужчин – менее десятой части прежнего населения. Жена Газдрубала просила своего мужа позволить ей и двум ее детям также просить пощады у победителя, так как не было уже никакой надежды на спасение. Газдрубал отверг эту просьбу и оставался в храме Эсмуна вместе с 900 римскими перебежчиками, решив защищаться до конца. Но это отчаянное мужество ненадолго овладело слабым человеком.

Когда перебежчики зажгли храм, чтобы погибнуть под его развалинами, Газдрубал испугался смерти и, не заботясь о жене и детях, тайно выбрался из города, бросился к ногам Сципиона и умолял его о пощаде. Перебежчики и жена проводили его проклятиями. Одетая в богатейшие одежды, жена Газдрубала появилась со своими детьми на зубцах горевшего храма и громко воскликнула: «Тебя, римлянин, за зло, которое ты причинил неприятельскому городу, да не постигнет никакое несчастье; но Газдрубал, изменивший своему родному городу и его храмам, мне и моим детям, да будет наказан за это богами Карфагена и тобой. Несчастный, вероломный беглец, смотри теперь на гибель мою и детей твоих под этими горящими развалинами; ты, последний вождь великого Карфагена, готовься теперь ко всякому позору и к триумфу победившего тебя врага!» С этими словами она заколола своих детей и бросила их в пламя, а потом и сама исчезла под дымящимися обломками, найдя свою смерть в огне. Газдрубал же открыл собой триумфальное шествие победителя и прожил остаток своей жизни в Италии как римский пленник, покрытый стыдом и позором.

Великое дело совершилось. Карфаген, долгое время бывший опасным соперником Рима, был уничтожен в 146 году. Все карфагенские пленники были проданы в рабство. Городскую добычу Сципион предоставил солдатам, за исключением общественной казны с золотом и серебром и храмовых сосудов, которые были отданы квестору и отправлены в Рим, в государственную казну. Сам Сципион ничего не взял из добычи, даже запретил своим друзьям покупать что-либо из нее. Статуи и художественные произведения, некогда увезенные карфагенянами из греческих городов Сицилии, были возвращены прежним владельцам.

Большая часть Карфагена еще уцелела от разрушения. Сципион, желая сохранить город, спрашивал у сената, что делать дальше, и получил ответ, что он должен сравнять с землей город Карфаген и предместье Магалию, равно как и все города, бывшие до последнего времени в союзе с Карфагеном. Затем на месте Карфагена должен пройти плуг, а само место должно быть проклято на вечные времена, чтобы жизнь никогда уже не могла возникнуть на этом поле смерти. Так и было сделано. Семнадцать дней горели развалины Карфагена. Сципион в ужасе смотрел на великое дело разрушения, и после долгого, задумчивого молчания, со слезами на глазах, произнес стихи Илиады:

Будет некогда день –
и погибнет великая Троя,
Древний погибнет Приам
и народ копьеносца Приама.

Когда Полибий, стоявший около него, спросил, в каком смысле он сказал эти слова, Сципион сознался, что при виде превратности человеческой судьбы в его душе явились печальные мысли об участи, ожидающей когда-нибудь его собственный родной город.

Сенат послал комиссию из десяти человек для устройства африканских дел вместе со Сципионом. Карфагенская область с границами, которые она имела в начале войны, была обращена в римскую провинцию под названием Африка с главным городом Утикой. Сыновья Масиниссы получили нумидийские земли с областями, которые Манисса отнял в последнее время у карфагенян. Граница между Нумидией и римской Африкой теперь была точно определена.

Устроив африканские дела, Сципион возвратился в Рим для заслуженного триумфа и с этого времени сделался первым и величайшим человеком в Римской республике. Сограждане почтили его прозвищем Африканского Младшего (Minor).

В 142 году Сципион стал цензором и исполнял эту обязанность с катоновской серьезностью и добросовестностью, тогда как его товарищ, Муммий, старался приобрести расположение народа уступками и мягкостью. Производя торжественную люстрацию, Сципион изменил обычную молитву за республику, прося богов уже не о расширении, но о сохранении государства. Некоторое время спустя после своего цензорства он был поставлен во главе посольства и объехал земли Востока, Египет, Кипр, Сирию и Малую Азию, чтобы исследовать положение этих стран. Своим полным достоинства поведением и благородной древнеримской простотой послы возбуждали удивление при роскошных дворах восточных царей. Они исполняли обязанность судей в спорах между отдельными государствами с такой справедливостью и мягкостью, что цари и городские общины приобрели доверие и новый взгляд на римское государство. В Рим явились многочисленные посольства, чтобы выразить сенату благодарность за присылку таких достойных людей.

В Испании, где Сципион в 151 и 150 годах служил военным трибуном, война все еще не прекращалась. В 134 году Сципион Африканский был сделан консулом и получил главное начальство над войском в Испании.

Как и под Карфагеном, Сципиону прежде всего пришлось восстановить упавшую дисциплину, поскольку при его слабых предшественниках леность и распущенность войска достигли ужасающих размеров. Сципион выгнал из лагеря 2000 публичных женщин, множество бродячих гадателей и жрецов, толпу торговцев и разносчиков, слуг, поваров, и других прислужников. Он оставил при войске только самое необходимое, запретив употребление всех предметов роскоши – постелей, подушек, драгоценных сосудов и т.п. Чтобы снова приучить солдат к труду и выдержке, он приказал им работать с утра до вечера, рыть ямы и снова засыпать их, строить и разрушать стены. Он приучал их к труднейшим переходам — уж если не было у них охоты обливаться кровью в сражениях, то пусть пачкают себя грязью. Каждый носил с собой съестные припасы на несколько дней, иногда запас хлеба дней на 30, и семь столбов для ограды лагеря.

Когда Сципион видел кого-нибудь утомленным, то обыкновенно говорил: «Если бы ты научился защищаться мечом, то тебе не нужно было бы носить на спине материал для укреплений». Если кто-нибудь не мог идти дальше, он приказывал всаднику спешиться и посадить его на лошадь. Если вьючные животные были очень обременены, то он снимал с них часть груза и клал на плечи солдат. С такой же строгостью, как с простыми солдатами, обращался он и со знатными офицерами. Он резко порицал их за нежность и слабость, а если находил у них в багаже какой-нибудь ненужный предмет роскоши, ломал его и выбрасывал вон.

Так Сципион провел почти все лето в исправлении войска. Лишь тогда, когда оно снова сделалось способным к бою и выражало желание храбрыми подвигами смыть с себя прежний позор, консул подвинулся ближе к городу Нуманции. Его войско состояло из четырех легионов, нумидийского отряда конницы, пехоты и 12 слонов, а так же многочисленных испанских вспомогательных отрядов. Все войско насчитывало 60 000 человек, в то время как гарнизон города состоял всего из 8000. Так как консул был убежден, что его войска, после многолетней распущенности, не могут сразу начать сражаться храбро, он избегал боя, ограничиваясь отражением вылазок и обезвреживая неприятельские засады. В этих сражениях он хорошо увидел, как мало можно доверять своим солдатам — даже своим личным появлением он едва мог остановить бегущие отряды. О штурме крепости, стоявшей на скале, нечего было и думать.

Потому он решил блокировать город непрерывным рядом укреплений. Вокруг всей городской стены был протянут двойной вал, укрепленный рвами, стенами и башнями. В реку были погружены бревна, снабженные пилами. Так город был совершенно отрезан от внешнего мира. Голод и чума начали оказывать разрушительное действие на граждан, и Сципион мог спокойно ждать, когда город сам отдастся в его руки. Нумантинцы упорно и мужественно переносили нужду, ожидая помощи со стороны или какого-нибудь счастливого поворота судьбы. Когда они увидели, что их надежда тщетна, к Сципиону было направлено посольство для переговоров о сдаче. Римлянин потребовал безоговорочной сдачи. Тогда народ в бешенстве растерзал своих послов и решил терпеть до последних сил, все еще надеясь на перемену обстоятельств.

Но скоро к Сципиону явилось другое посольство и отдало город в его полное распоряжение — голод и болезни истощили последние силы защитников. Когда полководец приказал гражданам выйти из города и сложить оружие, они просили дать им небольшую отсрочку, чтобы иметь возможность предать себя смерти, не желая пережить свободы своего отечества. Сципион уважил эту просьбу. Большая часть граждан убила себя и своих близких мечом или бросилась с женами и детьми в свои пылающие дома. На третий день оставшиеся в живых вышли за ворота, похожие на блуждающие тени, едва сохранив человеческое подобие. Сципион выбрал из них 50 знатнейших граждан для своего триумфа, а остальных продал. Город был сравнен с землей, а его область разделена между соседями.

Гибель нумантинцев, заслуживших лучшей участи за свое стойкое мужество и любовь к свободе, произошла осенью 133 года. Сципион осаждал этот город целый год. Победитель получил почетное звание Нумантинского. Совместно с командированной от сената комиссией он устроил положение вновь покоренных стран сообразно с требованиями справедливости и так устранил на будущее время сопротивление большинства испанских племен римскому владычеству. Для Испании настало более спокойное время.

В то время когда Сципион еще находился в Испании, он получил известие о революции, совершенной его зятем Тиберием Семпронием Гракхом, предложившим аграрные законы, благоприятные для низшего класса, и о его несчастном конце. Сципион не был врагом народа и не принадлежал к аристократической партии, желавшей забрать в свои руки управление государством и эксплуатировать его в свою пользу. Он даже поддерживал своевременные реформы и противодействовал, насколько мог, злоупотреблениям, какие позволял себе правительственный класс. Тем не менее, он не одобрял планов своего зятя. Он лучше кого-либо другого видел глубокие язвы, от которых страдало государство, но считал невозможным революционный путь спасения. Насильственное, революционное исцеление государства казалось ему хуже того зла, от которого государство страдало.

Такой образ мыслей Сципион и высказал открыто, вернувшись в Рим в 132 году. За это большая часть народа лишила его своей благосклонности. Папирий Карбон, глава народной партии, напал на него в народном собрании как на врага народа. На вопрос Карбона, что он думает об умерщвлении Тиберия Гракха, Сципион откровенно заявил, что считает это дело справедливым. Его противники в крайнем раздражении закричали: «Долой тирана!» Сципион отвечал: «Враги отечества справедливо желают моей смерти, потому что невозможно, чтобы Рим пал, пока жив Сципион, и чтобы Сципион остался в живых когда падет Рим». Он бросил смелое слово в шумную, кричащую толпу, сказав, что эта толпа не имеет никакого права разговаривать на римском форуме. «Молчите!» – вскричал он. – «Молчите вы, для которых Италия не мать, а мачеха!» А когда они стали кричать еще громче, он сказал: «Неужели вы думаете, что я испугаюсь развязных людей, которых я отсылал в цепях на рынок невольников?»

Сципион спокойно удалился из собрания, почтительно провожаемый до дома сенаторами и толпой граждан и латинян. Он пошел к себе в спальню, чтобы ночью написать речь, которую хотел произнести на следующий день. На другое утро его нашли в постели мертвым, без ран, но с признаками удушения.

В это утро множество народа собралось на форуме и ждало появления Сципиона. Вдруг, в сильнейшем волнении прибежал Метелл Македонский, противник Сципиона в сенате, и воскликнул: «Стены нашего города пали! Сципион Африканский умерщвлен во время сна в своем доме!» Общее смущение овладело народом. Кто был убийца? Этого не знали и не знают до сих пор.

Сципион Африканский умер в 129 году в возрасте 56 лет. Это был один из величайших и благороднейших людей своего времени, последний потомок победителя при Заме.