Тиберию Гракху не было еще тридцати лет, когда он был умерщвлен. Его брату Гаю, бывшему девятью годами моложе, едва исполнилось 20 лет, и ему недоставало зрелости для того, чтобы с должной силой поддерживать брата в его начинаниях. Тем не менее после участия в Нумантинской войне под начальством своего зятя Эмилиана он, невзирая на свою молодость, был выбран вместе с Тиберием и его тестем в комиссию, которая должна была привести в действие аграрный закон Тиберия. После смерти брата Гай удержал это место за собой, но при трудных обстоятельствах, наступивших вслед за тем, он мог сделать немного. Он воспользовался этим временем, чтобы подготовиться к последующей борьбе. Аристократы видели в нем преемника брата и опасались развивавшегося таланта молодого человека, на которого с надеждой были обращены взоры народа. Общий страх обуял их, когда Гай перед судом защищал своего обвиняемого друга Бетия с таким блестящим красноречиtv, что совершенно затмил всех других ораторов, и народ приветствовал его в восторге. Вот почему аристократы были рады, когда Гаю выпал жребий отправиться в Сардинию в качестве квестора с консулом Аврелием Орестом.

В Сардинии, где его отец 50 лет тому назад был главнокомандующим, он нашел славу своего имени уже упроченной и личными добродетелями снискал уважение и любовь провинциалов. Зима в том году была суровая и нездоровая, и Орест просил у городов острова одежды для солдат, но города путем жалобы в сенат сумели снять себя налоги. В этом затруднении помог Гракх. Он пошел по городам и миролюбивыми увещеваниями побудил их к тому, что они добровольно послали солдатам шинели. Пример этот снова встревожил сенат, и когда посланные царя Миципсы из Нумидии сообщили в Риме, что царь их, из дружбы к Гаю Гракху, послал консулу в Сардинии хлеб, сенат, полный негодования, прогнал их из города.

С целью держать Гракха вдали от Рима сенат два года оставлял его в Сардинии, но когда он и на третий год не был отозван, то в гневе самовольно бросил свой пост и прибыл в Рим. За это он был привлечен к суду цензоров, но защищался так искусно, что был оправдан. «Двенадцать лет, — говорил Гракх, — служил в армии, в то время как другие в крайнем случае служили лишь десять лет; в качестве квестора оставался при военачальнике третий год, хотя закон дозволяет возвращаться после года; один среди служащих принес обратно пустым пояс, принесенный туда полным; другие тоже опорожнили свои наполненные вином бочки, но привезли их опять домой, полные золота и серебра». Аристократы обвиняли его также в том, что он подговорил к отсоединению от Рима город Фрегеллы, возмутившийся потому, что предложенный Фульвием Флакком закон о предоставлении права гражданства италийским союзникам рушился о сопротивление сената и народа. Но и в этом процессе он был оправдан, — и поднял, наконец, брошенный ему вызов, чтобы начать бой не на жизнь, а на смерть с правительственной партией.

Избранный народным трибуном на 123 год, он встал во главе народной партии. Гай Гракх был гораздо более опасный противник, чем его брат Тиберий. Подобно последнему, он был умеренный, простой, трезвомыслящий человек, высокообразованный и храбрый солдат, но умственными способностями и энергичностью далеко превосходил брата. Речь Гая была ослепительная и роскошная, потрясающая и полная бурной страсти, так что он часто совершенно увлекался своим гневом, выходил из себя, путался и сбивался. Оттого обыкновенно, когда он стоял на ораторской трибуне, позади его находился раб, который, как только голос его господина становился суровым и резким, задавал ему посредством камертона более мягкий тон, чтобы возвратить его к умеренности. Несправедливость, причиненная его брату и народному делу своекорыстной, разорявшей страну аристократией, годами питала эту страсть в его душе и укоренила в нем мысль о том, чтобы положить конец ненавистному хозяйничанию аристократов.

Он, быть может, не скрывал от себя опасности своего начинания и предчувствовал такой же конец, как и конец его брата, но был не в состоянии отделаться от мыслей, толкавших его вперед. Брат будто бы являлся ему во сне и держал такую речь: «Зачем, Гай, медлишь ты? Другого выхода нет; судьбой нам обоим суждена одна жизнь, одна смерть в деятельности на благо народа». Мать его, озабоченная спасением своего дома и спасением отечества, старалась отвлечь его от рокового пути. Она писала: «Будет ли конец безумию нашего дома? Где предел? Разве недостаточно нам стыда, что мы расстроили и разорили государство! И я считаю делом самым прекрасным и славным отплатить врагу своему, если только это возможно без вреда для отечества. Если же это невозможно, то пусть враги наши благоденствуют. Это в тысячу раз лучше, чем губить отечество». Но Гай с полной решимостью приступил к делу — будь что будет.

После того как Гай возмущением народа создал почву для своей деятельности, он выступил со своими законопроектами. Брат его старался провести лишь аграрный закон. Гай же предлагал целый ряд законов, которые, будучи осуществлены, должны были вызвать к жизни совершенно новое устройство государства. Первые внесенные им законы клонились к тому, чтобы расположить в его пользу массу народа. Сюда относится хлебный закон (Lex frumentaria), по которому государство должно было продавать гражданам хлеб по значительно сниженной цене, приблизительно на 30%. Далее шел закон об облегчении военной службы (Lex de militum commudis). Следующие два закона были направлены против отдельных личностей, хотя и не лишены были более глубокого значения. Из них один (Lex de capite civium) постановлял, чтобы уголовный суд над гражданином производился не иначе как по повелению народа, и сенат, следовательно, не мог бы по-прежнему самовластно привлекать известные преступления к своему суду. Закон этот был главным образом направлен против Попилия Лэна, который, как консул, в 132 году, будучи назначен судьей против приверженцев Гракховой партии, многих из них изгнал и казнил. Он почуял опасность и спасся от осуждения бегством. Другой закон, имевший в виду смещенного Тиберием Гракхом трибуна Октавия, определял, чтобы отставленные народом от своей должности, были впредь отстранены от занятия вообще какой бы то ни было должности. Но закон этот Гай, по желанию своей матери, как говорят, взял назад. Другим законом, сохранившимся до самого падения республики, предписывалось, чтобы провинции были назначаемы консулам еще до выбора их, в то время, когда еще неизвестно кто будет консулом. Другой закон отнимал в комициях у граждан первого класса преимущество, состоявшее в том, что из среды только этого класса составлялась подающая голос прежде других центурия, так называемая прерогатива, которая обыкновенно своим голосом решала участь всей баллотировки. Отныне прерогатива должна была каждый раз избираться из всех классов по жребию.

Кроме этого Гракх занимался строительством различных сооружений, и при этом он обнаружил необыкновенно энергичную деятельность и замечательный административный талант. Он построил красивые и в высшей степени целесообразно расположенные улицы, большие запасные магазины для хранения хлеба, предназначаемого к раздаче. Это были популярные предприятия, посредством которых он снискал благодарность граждан, но они имели и политическое значение тем, что отнимали у сената и передавали в руки Гракха влияние на огромную массу людей, богатых и бедных, занятых при такого рода сооружениях.

Все ранее упомянутые Гракховы законы были более или менее предназначены для того, чтобы служить подготовкой к более важным его законам — аграрному, судебному и о праве гражданства италийских союзников (Lex agraria, judiciaria, de civitate sociis danda). Первый из них возобновлял аграрный закон Тиберия и требовал выведения известного числа колоний граждан. Второй закон отнимал замещение судейских должностей у сената, у знати и передавал это сословию всадников, денежной знати. Этим законом самому Гракху поручалось вместо 300 сенаторов избрать столько же всадников, из среды которых назначались судьи. Сенат часто злоупотреблял своей судейской властью и оставлял безнаказанными людей своего звания, преданных суду за вымогательства в провинциях и за другие проступки. Всадники, правда, стали вскоре позволять себе в интересах своего сословия подобные же вещи, но Гракх, предлагая этот закон, заботился не столько о действительном устранении зла, сколько о раздвоении между аристократией знати и денежной аристократией. Всадники, которым Гракх предоставил также взимание косвенных налогов в провинции Азии, были освобождены из-под зависимости сената и привлечены на сторону народной партии.

Закон о судах прошел без больших затруднений — партия знати едва осмелилась сопротивляться, так как именно в последнее время случилось несколько весьма несправедливых решений сенаторских судов, вызвавших негодование. Зато против третьего закона, по которому италийские союзники должны были получить право римского гражданства, знать выступала весьма решительно — она поняла, что признание италиков римскими гражданами должно было значительно увеличить массу черни, с помощью которой трибуны действовали и властвовали, так что, в конце концов, бразды правления должны были совершенно ускользнуть из рук сената.

Гракху удалось добиться трибуната и на следующий, 122 год. Продолжение своей должности он считал необходимым, чтобы, с одной стороны, привести в исполнение свой аграрный закон учреждением колонии, и с другой — провести закон о союзниках. Отрывок из речи Гракха показывает, с какой заносчивостью относилась в то время правительственная партия к италийским союзникам. Речь эта содержит лишь простые факты, изложение которых, однако, свидетельствует, с какой враждебностью и с каким раздражением оратор выступал против своих противников. Гракх говорит: «Недавно в город Теанум, принадлежащий сидицинам, прибыл консул. Его супруга захотела мыться в мужской бане. Сидицинскому квестору было поручено удалить из бани тех, которые в это время мылись там. Супруга консула заявила потом своему супругу, что баня не была приготовлена достаточно быстро и не была достаточно чиста. Тогда на площади был вбит кол, и М. Марий, самый знатный человек в городе, подведен туда. С него снята была одежда, и его секли прутьями. Когда жители Калеса узнали об этом, то они постановили, чтобы никто не мылся в общественных банях, когда на месте будет находиться римский магистрат. В Ферентинуме один из наших преторов по той же причине приказал арестовать тамошних квесторов. Один из них бросился с городской стены, другой был схвачен и сечен прутьями. Но до чего доходит нахальство и заносчивость молодых людей — я вам представлю только один пример. В последние годы был прислан сюда из Азии в качестве легата молодой человек, не занимавший еще общественной должности. Он велел носить себя в носилках. Навстречу ему попался пастух из Венузии и спросил в шутку, не зная, кто сидит в носилках, не покойника ли они хоронят. Услышав это, молодой человек велел остановиться и бить пастуха веревками носилок до тех пор, пока тот не испустит дух».

Аристократы употребили против закона Гракха обычное средство, состоявшее в том, что склонили на свою сторону одного из трибунов и побудили его к вмешательству в дело. То был Ливий Друз, талантливый и образованный человек, пользовавшийся почетом за свое красноречие и богатство. Перед подачей голосов Друз противопоставил закону свое veto, и Гракх не отважился поступать в этом случае так, как поступил его брат относительно Октавия. Закон был отставлен. Этот успех ободрил Друза и сенат, и они попытались, с помощью довольно грубого маневра, которого не разглядела близорукая и лишь до минутной выгоды падкая толпа, лишить Гракха расположения народа и низвергнуть его. Гракх предложил основать две колонии из не совсем неимущих граждан. Друз же предложил основать двенадцать колоний и притом каждую из 3000 беднейших граждан и не за морем, как колонии Гракха, а в непосредственной близости от Рима. Далее он предложил, чтобы получившие землю были освобождены от установленного Гракхом оброка и чтобы данный им надел был предоставлен им в полную собственность. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что именно в это время Гракх находился далеко от Рима, в Африке, с целью устроить предложенную им колонию Юнонию на месте разрушенного Карфагена и что его наместник в Риме, Фульвий Флакк, своими резкими и неловкими поступками действовал на руку противникам. Когда Гракх, после десятинедельного отсутствия, возвратился в столицу, легкомысленный и неразумный народ примкнул к его врагам. Он потерпел неудачу в соискании трибуната на следующий, 121 год, а самый ожесточенный и решительный противник народного дела, Луций Опимий, был избран консулом.

Враги Гракха торжествовали, и как только Опимий вступил в должность консула, они повели атаки на Гракхово законодательство, с тем чтобы при первом удобном случае покончить с самим Гаем. Прежде всего нужно было воспрепятствовать основанию Юнонии, восстановлению Карфагена. С этой целью была пущена молва, что накануне основания были якобы всякого рода недобрые знамения: первое знамя было сломано ветром; порывом ветра разнесло лежавшие на алтарях жертвы и бросило за пределы очерченной линии; даже межевые знаки были вырваны волнами и унесены. Такие дурные предзнаменования побудили жрецов предостеречь против застройки проклятого богами места, и сенат предложил закон, которым возбранялось устройство колонии Юнонии.

В день, когда предстояло подавать об этом законе голоса на Капитолии, обе партии с раннего утра стекались на место собрания. Гракх созвал своих приверженцев в возможно большем числе, дабы не дать закону осуществиться. Между тем в то время, когда консул Опимий совершал обычное жертвоприношение в здании капитолийского храма, а Гракх, окруженный своими друзьями, ходил тут взад и вперед, ему навстречу появился судебный служитель, Антулий, помогавший при жертвоприношении, со священными внутренностями в руках и высокомерным тоном воскликнул: «Вы, дурные граждане, дайте дорогу добрым!» Под ударом одного из приверженцев Гракха он тут же на месте пал мертвым. Смятение было великое. Гракх порицал убийство и укорял своих, что они дали противникам повод к жалобам и к большему насилию. Он обращался с речью к народу, стараясь успокоить его и отвести от себя ответственность за убийство. За шумом и смятением его голос был едва слышен. При этом случилось, что он, сам того не замечая, перебил говорившего трибуна, что, по старому, хотя пришедшему в забвение закону составляло тяжелое преступление. Этим решили воспользоваться враги Гракха.

В этот день, впрочем, дело до дальнейшего насилия не дошло — проливной дождь разогнал толпу. Когда Гракх на обратном пути домой прошел мимо статуи своего отца, он надолго перед ней остановился и смотрел на нее, не говоря ни слова. Многие, видевшие это, движимые состраданием, собрались вокруг его дома, чтобы в течение ночи стоять на страже перед его дверьми. Они вели себя сдержанно и спокойно, между тем толпа, караулившая дом его единомышленника Фульвия Флакка, провела ночь среди попоек и дикого разгула. Сам Фульвий прежде всех опьянел и делал и говорил многое, не приличествовавшее его летам. Глава враждебной партии, Опимий, провел ночь в храме Кастора у площади и делал приготовления к тому, чтобы силой оружия подавить «мятеж». С раннего утра он занял Капитолий критскими стрелками. Площадь наполнилась вооруженными людьми. Все принадлежавшие к сенатской партии собрались по призыву консула, также все сословия всадников, каждый в сопровождении двух вооруженных рабов. Сенаторы собрались в курии. Тогда пронесли на площади перед курией на носилках обнаженный труп Антулия с плачем и рыданиями, и сенаторы, с консулом Опимием во главе, вышли, делая вид, будто бы они были поражены и не знали, что случилось, — рассматривали труп и затем снова удалились, чтобы принять решение. Они решили подавить восстание силой и для этой цели облекли консулов неограниченной властью посредством формулы «Viderent consules, ne quid respublica detrimenti caperet» — «да позаботятся консулы, чтобы государство не потерпело никакого ущерба».

Фульвий Флакк со своими приверженцами ранним утром занял Авентинский холм, старую твердыню плебеев, и призвал рабов к оружию. Туда отправился и Гракх, молча и без оружия, в простой тоге. Когда он выходил из дома, у дверей ему встретилась его супруга Лициния с ребенком на руках и говорила плача: «Не на ораторскую трибуну, о, Гай, отпускаю я тебя сегодня, как народного трибуна и как законодателя, и не на какую-либо славную войну, чтобы ты мне завещал хоть почетный траур на случай, если бы тебя постигла человеческая участь; нет, убийцам Тиберия предаешься ты, безоружный, с благородным намерением лучше претерпеть зло, чем делать его. Но ты погибнешь без всякой пользы для общественного блага. Дурное дело восторжествовало; насилием и железом они теперь творят суд. Если бы брат твой пал при Нуманции, то нам возвратили бы труп его; теперь же и мне, вероятно, придется молить какую-либо реку или море, чтобы оно показало мне, где хранится твое тело». Несмотря на ее рыдания, Гракх молча пошел с друзьями. Лициния поспешила за ним, чтобы поймать край его одежды, но поскользнулась и в беспамятстве упала на землю. Слуги подняли ее и унесли к ее брату Крассу.

Укрепившись в храме авентинской Дианы, Фульвий, по совету Гракха, послал на площадь своего младшего сына Квинта с жезлом мира в руках, чтобы по возможности достигнуть соглашения. Квинт выступил перед консулом и сенатом и сделал примирительные предложения. Большинство собравшихся было не прочь мирно уладить раздор, но Опимий требовал, чтобы Флакк и Гракх явились перед сенатом и держали ответ за оскорбления трибунского сана. Гракх, со своей стороны, готов был последовать вызову, но Фульвий удержал его и вторично послал своего сына. Опимий, торопившийся начать борьбу, велел схватить невинного юношу и бросить в тюрьму, а затем приказал атаковать Авентин, объявив по улицам, что кто принесет голову Гракха или Флакка, тот получит ее вес золотом. После атаки множества вооруженных солдат и критских стрелков толпа на Авентине рассеялась и пустилась в бегство. Фульвий спрятался в виноградной давильне, но был вытащен оттуда и изрублен вместе со своим старшим сыном. Гракха никто не видел сражавшимся. В глубокой скорби от случившегося он удалился в храм Дианы. Здесь он хотел убить себя, но самые верные его спутники, Помпоний и Леторий, вырвали у него меч и уговорили бежать. Тогда он, малодушно оставленный большинством своей партии, пал на колени и с поднятыми руками молил богиню, чтобы римский народ за эту неблагодарность и измену никогда не выходил из рабства.

Гракх пытался бежать и перебраться на другой берег Тибра, но, сходя с Авентина, упал и вывихнул себе ногу. У Porta trigemina под Авентином Помпоний встал против преследователей и дал другу время для бегства. То же сделал Леторий на Тибрском мосту. Оба дали себя изрубить ради спасения друга. Среди криков своих приверженцев Гракх добрался до предместья на правом берегу Тибра. Но силы изменили ему. Он просил коня, но никто не осмелился или не смог доставить ему такового. Тогда он, в сопровождении одного только своего раба Филократа, бежал в рощу Фурины. Здесь раб, по его приказанию, убил его, а затем и самого себя лишил жизни. Голову Гракха некий знатный муж Септимулей принес на копье другу своему Опимию. Последний положил ее на весы, и голова весила 172,3 фунта. Септимулей обманным образом влил олово во впадину черепа. Ему выплатили такой же вес золотом. Те же, что принесли голову Флакка, неизвестные и темные люди, не получили ничего. Трупы обоих вождей были брошены в Тибр вместе с другими убитыми. Их было до 3000.

На этом месть Опимия и его партии не закончилась. Дома вождей были отданы на разграбление толпы, имущество было конфисковано, и у Лицинии отнято даже родительское приданое. Ей и Корнелии было воспрещено носить траур по покойнику. До 3000 приверженцев Гракха было повешено, среди них безвинный Квинт Фульвий, не принимавший никакого участия в борьбе. И как бы в насмешку после этого кровавого побоища Опимий из имущества убитых и изгнанных государственных изменников воздвиг за Капитолием великолепный храм Конкордии, богине согласия.

Память Гракхов была государством предана опале. Но народ, за благо которого доблестные братья боролись и погибли, хранил к ним страстную привязанность. Он воздвиг им статуи, освятил те места, где они пали, многие жертвовали и молились там ежедневно, как в храмах богов. Корнелия, мать Гракхов, с благородным мужеством переносила несчастье своего дома. Она удалилась в свое имение у Мизены и там продолжала жизнь, по-прежнему окруженная многочисленными образованными друзьями, навещаемая и высокочтимая своими и чужими. Цари посылали ей и принимали от нее подарки. Она охотно рассказывала о великом отце своем, Сципионе Африканском, о своем любимом супруге и о зяте Эмилиане. С удивительным спокойствием, без скорби и слез, она говорила о страданиях и деяниях своих сыновей, которые, как она выражалась, в святилищах, где они были убиты, нашли достойные памятники — будто речь шла о людях доисторических, о посторонних, совершенно чуждых ее сердцу. Вот почему иные, не сумевшие постичь ее великую душу и влияние высокого образования, полагали, что старость и тяжкое горе сделали ее безумной и бесчувственной. Опимий, обагренный кровью победитель Гракха, прожил свою старость в бесчестии и позоре. Посланный в 115 году во главе посольства в Нумидию, он был подкуплен Югуртой, обвинен и осужден. Ненавидимый и осмеянный народом, который не простил ему высокомерия и свирепой жестокости, он отправился в изгнание в Диррахиум, где и умер.

Сципион Эмилиан, разрушитель Карфагена, как цензор молил богов, чтобы они не приумножали более римского государства, а охраняли его. Это изменение цензорской молитвы коренилось в тревожном предчувствии грядущей гибели его отечества. Римляне распространили свое господство на три части света. Ни один народ и ни один царь от Евфрата до Геркулесовых столбов не могли более серьезно угрожать их владычеству, но разраставшийся внутри государства недуг должен был в таких патриотах, как Сципион, вызывать тревожные думы о будущем. Раздвигая более и более свои пределы римское государство не следовало естественному росту в своем внутреннем развитии.

Во 2 веке до н.э. появляется сенатская олигархия так называемых нобилей (nobiles), в которую входили представители богатых римских домов – Сципионов, Семпрониев, Валериев, Клавдиев, Эмилиев и др. Этот нобилитет сомкнулся в крепко сплоченную касту и пользовался высшей правительственной властью преимущественно в своих интересах. Народ существовал как бы только для того, чтобы в избирательных собраниях подавать голоса за представителей этого нобилитета, а те, со своей стороны, не упускали случая обеспечивать себе расположение толпы лестью, раздачей хлеба и блестящими народными празднествами. Должности давали им достаточно возможности обогащаться за счет государства, в особенности за счет угнетаемых провинций, и при тогдашнем упадке нравов нобили не упускали такой возможности. О чести и благе государства большая часть членов этой касты мало заботилась, так что ко времени разрушения Карфагена и в последовавшие затем десятилетия управление римского государства приняло характер, который должен бы лишить правительственный класс необходимого уважения и рано или поздно привести государство к гибели.

Особенно опасно в римском государстве сложились экономические и социальные отношения. Богатство сосредоточилось в руках нобилитета и занимавшихся оптовой торговлей и денежными операциями всадников. При этом под сословием всадников уже подразумевали не служилую гражданскую конницу, а особое сословие богатых деловых людей. Помимо этих двух сословий, в Риме находилась только неимущая и праздная чернь.

Вследствие сосредоточения денег в немногих руках почти совершенно исчезло зажиточное среднее сословие. Богачи скупали или противозаконно захватывали одно мелкое крестьянское имение за другим и обрабатывали свои обширные поместья (latifundia) с помощью огромной массы рабов. Обедневшая толпа стремилась в Рим и питалась здесь подачками и милостью богачей. Подобно тому, как в прежние столетия экономические неустройства дали первый толчок к борьбе патрициев и плебеев, так и теперь эти же неустройства снова вызвали ожесточенную борьбу между нобилитетом, или сенатской партией, и народом, борьбу, приведшую на этот раз не к благодетельному соглашению, а к кровавым междоусобицам и к падению свободы.

Люди более благоразумные и здравомыслящие в среде знати осознавали опасность, связанную с исчезновением свободного крестьянства и с резкой противоположностью между богатым и бедным классом граждан, и хотели, чтобы общественные неурядицы были улажены. Но они не имели мужества серьезно приняться за дело и поразить зло в самом корне. Даже Сципион Эмилиан, более всех, казалось, призванный быть избавителем, отступил перед этой задачей. И вот не зрелый муж, а юноша, в великодушном увлечении, взял на себя трудное дело – уничтожить пропасть между богатыми и бедными, снова создать в Италии свободное крестьянство путем раздачи неимущим гражданам государственных земель, находившихся большей частью во владении знатных. Этим благородным юношей был Тиберий Семпроний Гракх.

Тиберий Семпроний Гракх принадлежал к благородному, уважаемому дому. Его прадед известен как достойный полководец в войне с Ганнибалом. Его отец, бывший цензором и дважды консулом и пользовавшийся большим уважением у знатных и незнатных, был женат на Корнелии, дочери старшего Сципиона, одной из образованнейших и замечательнейших женщин Рима. При заботливом уходе умной и высокообразованной женщины оба ее талантливых сына, Тиберий и Гай, составлявших ее единственную гордость, стали отличными людьми и получили то тонкое греческое и национальное образование, которое было в ходу в сципионовых кругах. Тиберий, старший из обоих Гракхов, был натурой кроткой и спокойной, с образом мыслей доброжелательным и человеколюбивым, полон простоты и нравственной строгости. Мужество свое и храбрость он доказал, еще будучи 17-летним юношей, когда под начальством своего шурина Сципиона участвовал в походе на Карфаген. При взятии города приступом он вместе с неким Фаннием первым взобрался на стену. Тогда же он приобрел и общую любовь в войске. В течение последующих лет он был избираем в коллегию авгуров, несмотря на свою молодость, больше по причине его личных качеств, чем благородства происхождения.

В 137 г. Гракх в качестве квестора сопровождал консула Манцина в войне против Нуманции. Когда войско было окружено нумантийцами и казалось безвозвратно погибшим, нумантийцы, которым вероломство римских полководцев по опыту было слишком хорошо известно, объявили просившему о перемирии и мире консулу, что они доверяют лишь Тиберию Гракху и с ним одним хотят вести переговоры. Этим доверием молодой человек был отчасти обязан слуху о своей собственной честности, отчасти памяти своего отца, правившего ранее испанской провинцией мудро и справедливо. Тиберий заключил с неприятелем договор и тем спас жизнь и свободу 20 000 граждан, не считая прислуги и многочисленного обоза.

Нумантийцы забрали в римском лагере все вещи как добычу. Тут были также счета Тиберия и записки по его квесторской должности. Чтобы получить их обратно, он с несколькими из своих друзей вернулся назад, после того как войско отошло уже на некоторое расстояние, и вызвал начальство нумантийцев за город. Он просил их о выдаче его счетов, дабы он мог представить отчет о своем управлении и не давать своим врагам повода оклеветать его. Нумантийцы пригласили его в свой город, и когда он некоторое время стоял в раздумье, то они подошли к нему, взяли его радушно за руки и убедительно просили не считать их более врагами и доверять им как друзьям. Когда Гракх последовал за ними в город, то они подали ему завтрак и просили его сесть и откушать с ними. Затем они возвратили ему счета и дозволили из остальных вещей взять что ему угодно. Он, однако, не взял ничего, кроме фимиама, который был нужен ему при публичных жертвоприношениях, и после этого расстался с нумантийцами как с добрыми друзьями. Но римский сенат отверг договор Гракха и выдал нуманийцам консула раздетого и связанного. То обстоятельство, что сенат не отважился выдать самого Гракха и остальных высших начальников, служит доказательством его влияния и той любви, какой он пользовался в народе.

10 декабря 134 года Гракх стал народным трибуном на 133 год, в течение которого он предполагал провести свои реформаторские планы. Тотчас вслед за вступлением в должность он выступил с поземельным законом, который, в сущности, был возобновлением Дициниева аграрного закона от 367 года, остававшегося почти без применения. Законом этим определялось, чтобы из государственных земель, которыми по большей части завладели отдельные нобили и пользовались безвозмездно, как частной собственностью, никто не обладал более чем 500 югеров. Сверх того на долю каждого состоящего под отцовской властью сына должна быть предоставлена еще половина, но в целом никто не должен обладать более чем 1000 югеров. Освобождавшаяся вследствие этой меры земля должна была, с вознаграждением за возведенные на ней сооружения, быть отобрана государством и роздана участками в 30 югеров за умеренную плату небогатым гражданам и италийским союзникам в виде неотчуждаемой наследственной аренды.

Законопроект отличался умеренностью и был справедлив. Государство имело право отобрать принадлежащие ему земли, тем более что те, кто пользовались ими, не вносили за них никакой платы. Притом открывалась возможность противодействовать нарастанию бесполезной опасной черни. К тому же закон оставлял богатым землевладельцам все еще обширные поместья.

Прежде чем вынести свой закон на народное голосование, Гракх рассуждал о нем в ряде предварительных собраний. О том, как он на этих собраниях выступал перед народом, свидетельствует отрывок из его речи, сохранившийся у Плутарха: «Дикие животные, водящиеся в Италии, – говорил он, – имеют свою берлогу, у каждого свой кров и свое пристанище; но те, кто сражаются и умирают за Италию, кроме воздуха и света, ничего другого за собой не имеют. Без домов, без определенного местопребывания скитаются они с женами и детьми, и лицемерят те полководцы, которые в битвах призывают воинов отважно сражаться за свои гробницы и святыни; ведь ни у кого из них нет родного алтаря, ни у кого из стольких тысяч римлян нет гробницы его предков. За чужое благоденствие и богатство сражаются и умирают они, именуемые владыками мира и, однако, не обладающие ни одним клочком земли».

Против таких речей, произносимых с вдохновением и глубоким чувством, не мог устоять никто. Аристократы отказались от попытки победить его в словопрениях и прибегли к обычному способу устранить неприятные законопроекты. Они расположили в свою пользу товарища Гракха, народного трибуна Марка Октавия, обещавшего выступить против закона. Октавий был серьезно убежден во вреде Гракхова предложения, но едва ли стал бы противиться ему по собственному почину, так как был другом и товарищем Гракха. Но настоятельные просьбы сильных побудили его, наконец, к тому, что еще в предварительном собрании он заявил, что противопоставит закону свое возражение. Напрасно Гракх умолял его отказаться от этого намерения, напрасно обещал, что готов возместить ему убыток, какой он лично потерпит от закона. Так как Октавий оставался непреклонен, Гракх усилил строгость своего закона, исключив из него постановление о вознаграждении богатым. В то же время он эдиктом приостановил все должностные действия правительственных мест и лиц и наложил свою печать на государственную казну, пока по его закону не будет принято решение.

В день подачи голосов Октавий запретил писцу прочитать закон. На неотступные просьбы Гракха не мешать ему спасти Италию он твердо отвечал, что именно о том, каким образом может быть спасена Италия, мнения расходятся. Народная и аристократическая партии были в сильнейшем возбуждении. Богачи массами стекались на место и начали срывать и опрокидывать избирательные урны. Толпа с шумом напирала им навстречу, и дело, вероятно, дошло бы до кровопролития, если бы не два консула, Манлий и Фульвий, со слезами на глазах просивших Гракха прекратить дело в народном собрании и дальнейшие переговоры вести в курии с сенатом. Гракх с этим согласился, но, встретив в сенате вместо миролюбивой предупредительности лишь насмешки и оскорбления, возвратился в народное собрание. Здесь он снова просил Октавия уступить и согласиться на справедливые требования народа. Октавий отклонил его просьбу. Тогда Гракх объявил, что видит лишь одно средство спасения — один из них обязан оставить должность трибуна. И тут он предложил противнику собрать сначала о нем голоса народа. Он, если народ того хочет, тотчас удалится в частную жизнь. Октавий отказался. Тогда Гракх возвестил, что он завтра будет собирать голоса об Октавии, если он до тех пор не переменит своего мнения, и распустил собрание.

Когда народ на следующий день собрался, Гракх еще раз пытался переубедить Октавия. После этого он предложил отрешить от должности того трибуна, который враждебно настроен против народа, и тотчас же пригласил собравшихся подавать голоса. Когда из 35 триб 17 уже высказались против Октавия, и он, следовательно, если бы прибавилась еще одна триба, был бы отрешен от должности, Гракх велел остановиться, подошел к прежнему другу, обнял и самым убедительным образом просил его не быть столь беспощадным к самому себе и не навлечь на него, Гракха, укора в столь жестоком и мрачном поступке. Октавий был тронут, и на глаза его навернулись слезы. Он колебался и молчал некоторое время, пока наконец не ободрился и сказал не без достоинства: «Пусть Тиберий делает что ему угодно». Таким образом, голосование пошло далее своим ходом, и Октавий был отрешен. Поземельный закон был проведен без затруднения, и была выбрана комиссия из трех человек, взявшая на себя осуществление закона: Тиберий Гракх, его тесть Аппий Клавдий и брат его Гай, который, однако, тогда не находился в Риме, а стоял под начальством Сципиона перед Нуманцией.

Осуществление земельного закона встретило большие затруднения. Сенат и аристократия в ожесточении прикладывали все усилия, чтобы тормозить дело комиссии, на которую было возложено распределение земель. Закону они волей-неволей покорились, ибо тут ничего нельзя было поделать, но открыто грозили, что виновник закона не избегнет их мести. Гней Помпей заявил, что в тот день, когда Гракх сложит свой трибунат, он привлечет его к суду. Гракху пришлось даже опасаться за свою личную безопасность, так что он более не появлялся на площади без свиты в 3-4 тыс. человек, и когда один из его друзей умер, при несомненных признаках отравления, он в траурной одежде вывел своих детей перед народом и просил его попечения о них и о матери их, так как он в своей жизни более не уверен.

Чтобы обезопасить свою личность и поддержать свой аграрный закон, Гракх старался привязать к себе народ новыми выгодами и надеждами и продолжить свою трибунскую должность, вопреки конституции, на следующий год. Он подавал виды на дальнейшие, к пользе народа направленные законы, имевшие отчасти целью также ослабление сената. Когда в то время Эвдем Пергамский доставил в Рим завещание умершего царя Аттала III, в котором римский народ был объявлен наследником царя, Гракх сделал предложение, чтобы распоряжение царскими сокровищами не было предоставлено сенату, а чтобы они были распределены среди народа. Такое предложение задело сенат за живое, и Помпей встал и сказал, что он сосед Тиберия и знает, что Эвдем из царских сокровищ принес ему диадему и пурпурную мантию, как будто Гракх намерен сделаться царем в Риме.

Выбор трибунов издавна был назначаем на июнь или июль, может быть для того, чтобы народ, занятый жатвой в поле, не мог в большом количестве прибыть в город к избирательным комициям. Так и на этот раз, когда Гракх снова добивался трибуната, избирательное собрание состояло по большей части из городского класса народа. Но и он оказался преданным Гракху, и уже первые трибы высказались в его пользу, когда аристократы, устроили беспорядок и раздор, так что собрание, по предложению Гракха, было прервано и отложено на следующий день. Остаток дня Гракх употребил на то, чтобы усилить рвение народа в свою пользу и в пользу своего дела. Он надел траурное платье, снова явился на форум со своими малолетними детьми и со слезами поручил их народу. Он опасается-де, что противники ворвутся к нему ночью в дом и убьют его. Это произвело на народ такое впечатление, что он толпами расположился вокруг его дома и всю ночь караулил его.

Когда Гракх на утро следующего дня отправился в народное собрание к Капитолию, различные дурные предзнаменования разбудили в нем и в его провожатых изумление и тревогу. При выходе из дома он задел ногой за порог, так что содрал ноготь с большого пальца на ноге и кровь показалась через подошву. Когда он прошел дальше некоторое расстояние, слева над крышей показались дерущиеся вороны и от одного из них камень полетел прямо на Тиберия и упал у его ног. При виде этого и самые отважные призадумались и остановились. Но в то же время многие из друзей прибегали к Тиберию из Капитолия и просили его спешить, так как дела там обстоят хорошо. Он был встречен народом с восторгом и со всевозможными доказательствами любви. Начались выборы, и снова последовал протест. Тогда приверженец Тиберия, Фульвий Флакк, из сената взошел на возвышенное место и сообщил, что в сенате, собравшемся в храме Верности, близ храма Юпитера, противники Гракха решили убить его и с этой целью вооружили толпу рабов. При этом известии стоявшие вокруг Тиберия опоясали свои тоги, сломали колья ликторов, сдерживавших народ, и раздали сломанные палки, чтобы ими отразить нападающих. Так как стоявшие вдали не знали, что произошло, Тиберий положил руку на голову, чтобы среди шума дать таким образом заметить, что голова его в опасности.

Когда противники это увидели, они побежали в сенат и рассказали, будто Тиберий требует диадемы. Все пришли в беспокойное волнение, и верховный жрец, Сципион Назика, потребовал от консула Муция Сцеволы, спасти государство и уничтожить тирана. Сцевола спокойно ответил, что он не прибегнет ни к каким насильственным действиям и ни одного гражданина не лишит жизни без суда. Если же народ, увлекаемый Тиберием, постановит что-либо противозаконное, он сочтет это не имеющим силы. Тогда Назика вскочил и воскликнул: «Так как консул изменяет государству, то следуй за мною, кто желает спасти законы!» С этими словами он надел на голову край верхнего платья и поспешил к Капитолию. Все последовавшие за ним намотали тоги на левые руки и оттесняли стоявших на пути. Тем временем провожатые сенаторов принесли из дому веревки и дубины. Они схватили стулья и остатки скамей, сломанных бегущей толпой, и напирали на Тиберия и окружавшую его массу. Народ все еще испытывал такую робость перед сенаторами, что все расступились без борьбы и сопротивления. Аристократы разбивали все, что им попадало под руку. Сам Тиберий бежал, но перед Капитолийским храмом споткнулся и упал на груду убитых. Прежде чем он мог опять встать на ноги, один из его товарищей, Публий Сатурей, ударил его ножкой от скамьи по голове. Второй смертельный удар приписывал себе Лициний Руф, похвалявшийся этим как доблестным подвигом. При этом погибло до 400 человек – все от камней и дубин и ни один от железа.

Этой кровавой сценой ненависть и гнев аристократов не удовольствовались. Они отказали брату Тиберия в дозволении убрать труп и похоронить его и вместе с другими сбросили ночью в Тибр. Из друзей убитого некоторых изгнали без суда, других заключили в тюрьму и умертвили. Упорно защищали они свое кровавое дело, не переставая уверять раздраженный народ, что Гракх домогался царской власти. Тем не менее они были вынуждены сделать народу некоторые уступки. Земельный закон Тиберия они должны были оставить в силе, а Сципиона Назику, виновника кровавой сцены, навлекшего на себя всю ненависть народную, удалили из Рима, поручив ему посольство в Азии, где он, гонимый угрызениями совести, скитался и вскоре умер близ Пергама.